Сибирские огни, 1982, № 2

вор и о собственных слабостях, даже про­ явлении малодушия, и о том, что сталось с семьей после смерти кормильца. Оказыва­ ется, мать впряглась в работу еще больше, и семью называли уже середняцкой. «В 32-м году я окончил начальную школу первым учеником, и, казалось бы, кто как не я должен первым войти в двери только что открывшейся в соседней деревне пяти­ летки? А меня не приняли. Не приняли по­ тому, что я был сыном середнячки, а в пя­ тилетку в первую очередь, за малостью мест, принимали детей бедняков и красных пар­ тизан. О, сколько слез, сколько мук, сколь­ ко отчаяния было тогда у меня, двенадца­ тилетнего ребенка». Почему вспомнилось это? Потому ли, что захотел автор пожа­ леть себя тогдашнего? Нет, для Абрамова главное сказать о человеке, утешавшем его, поддержавшем, о своей сельской учитель­ нице. Прямая ссылка в рассказе на факт свое^й биографии есть как бы докумен­ тальное подтверждение другого материа­ ла, ибо все, о чем пишет Абрамов,— о бра­ тьях и сестрах и о себе тоже,— все лично пережитое. Может быть, драма в душе ре­ бенка дала толчок к раннему повзросле- нию, к раздумьям о справедливости. Уже упомянутый выше рассказ — «О чем плачут лошади» — снова горькие и искрен­ ние,/ связанные, видимо, с возрастом, раз­ мышления о собственной жизни, воспоми­ нания о юных годах. «Я, отрезанный ло­ моть, студент университета, еще накану­ не войны не мог спокойно пройти мимо своего Карька, который когда-то, как солн­ це, освещал всю жизнь нашей многодетной осиротевшей семьи. И даже война, даже война не вытравила во мне память о род­ ном коне». Нередко писатель в определенную пору обращается к воспоминаниям. Не все его мысли, опыт отражаются в художествен­ ных произведениях. Судя по рассказам Аб­ рамова, он ведет в них исповедальный раз­ говор, все больше и больше откровенно пишет и о себе самом. Это — и воспомина­ ния о своих пионерских годах, и о собы­ тиях дальнейших — органично в творче­ стве писателя. «Долго, годы и годы не был я в родных местах. И позади у меня пол- Европы, исхоженной в солдатских сапогах. И, казалось бы, что могло уцелеть во мне от того наивного и восторженного юнца, каким я отправлялся когда-то в большую жизнь из нашей лесной глухомани!». Абрамов, видно, хотел, чтобы и читатель его знал: о бедах народных говорит чело­ век, который многое и сам прошел, испы­ тал, и есть у него право так писать. Ведь факты и собственной биографии, и биогра­ фий иных (скажем, Подрезова, Лукашина, Евсея Мошкина) важны не только для раскрытия характеров персонажей, они от­ ражают время. Петр Житов назвал Кали­ ну Дунаева Эпохой. Так и говорил: «Эпо­ ха идет». Но разве Подрезов не историче­ ская фигура, разве в судьбе Лукашина не сказалось время, разве Мошкин просто от­ резанный ломоть — человек, стоящий где-то на обочине народной жизни, если двое его сыновей погибли на войне, а сам он, сколь­ ко мог, помогал людям?.. Множество существенных проблем — и частных, и общих, всенародных — поднима­ ет писатель, раскрывая мир своих героев, 154 их жизни. Уже сейчас можно утверждать: творчество Абрамова — художественное от­ ражение целой эпохи. Разумеется, всю эпо­ ху не может дать ни один художник. Иные грани жизни (непосредственно война, жизнь современного города) за пределами его по­ лотна, хотя, скажем, через войну прошел и он сам, и некоторые его герои, а многие с войны не пришли. Но ясно теперь: без писательского свидетельства Абрамова об­ лик целой эпохи окажется весьма непол­ ным, ибо пекашинская история, жизнь сво­ их земляков показаны писателем как часть истории народной. 4 Заметили Абрамова сразу. Были статьи о каждой из его книг, статьи, в основном, доброжелательные. Но, по крайней мере, трижды (если не считать еще и упреков давней—-1954 года — его критической ра­ боты о лакировочных тенденциях в дере­ венской прозе) критики проявили явное не­ желание понять писателя. О каждом из этих случаев не грех напомнить. В 1963 году, после появления очерковой повести «Вокруг да около», в которой пи­ сатель одним из первых прямо сказал о по­ ложении в Нечерноземье, ему пеняли: «Нет, это не правда жизни!» Абрамов с болью говорил о бедах своих земляков, а они, эти земляки, не без помощи журналистов учи­ ли писателя, что и как ему писать... Прош­ ло время, после некоторого перерыва очерк вновь стал включаться в книги Абрамова. И вот уже довелось прочитать о нем в од­ ном из предисловий: «В отрицательной оценке произведения, несомненно, сказа­ лись субъективистские и волюнтаристские тенденции». Критика должна была извлечь урок из этой истории, не спешить более со своими упреками писателю в незнании деревни и даже нелюбви к ней. Так казалось. В 1973 году вышла третья книга «Пряс- линых» — о пекашинской жизни конца со­ роковых — начала пятидесятых годов. И снова появилась та же критическая ар­ гументация: не знает, не понимает, не ви­ дит. Критик одного из журналов с цифра­ ми в руках «опровергал» Абрамова, прав­ да, оговорившись: «Понимаю, что цифры не самый удобный аргумент при анализе художественных произведений». Критик ут­ верждал, что писатель искажает действи­ тельность, поскольку в деревне, где жил сам критик (под Старой Руссой), дела шли иначе. Как будто Абрамов не знал своего Пинежья, писал не о родных местах, с ко­ торыми никогда не порывал. «Односторон­ нее отражение действительности послево­ енной советской деревни, естественно, вы­ двинуло и соответствующие «типические ха­ рактеры». Мы не находим среди положи­ тельных героев тех активных, устремлен­ ных в будущее натур, которые реально представляли колхозное крестьянство, тво­ рили социальный прогресс деревни». «В ху­ дожественной лжи» обвинялся писатель, в том, что его герои лишь работать могут по старой крестьянской привычке, но не «тво­ рить прогресс». Но разве правомерно такое