Сибирские огни, 1982, № 2

іоман тетралогии посвящен военному вре- іени. Но и дальше, вплоть до четвертой ;ниги, отсвет войны остается в сознании івтора и в мыслях его героев. Вместе с Низкой, вместе с нынешними старухами іумает со смешанными чувствами и чита­ тель о давней уже поре. «Не приведи бог еще раз пережить голод, который они пе­ режили в войну и после войны, не приведи бог, чтобы еще раз вернулись те страшные времена, когда ребята всю зиму, сбившись в кучу, отсиживались на печи. И все-таки, все-таки... Никогда у них, Пряслиных, не было столько счастья и радости, как в те далекие, незабываемые дни...». Теперь это іажется странным, теперь слова о счастье в сочетании с войной, голодом, блокадой порой представляются чуть ли не кощун­ ством. Но вот свидетельство Ольги Берг­ гольц: В грязи, во мраке, в голоде, в печали, Где смерть, как тень, тащилась по пятам, Такими мы счастливыми бывали, Такой свободой бурною дышали, Что внуки позавидовали б нам. Когда историки будущего захотят отве­ тить на вопрос о «русском чуде», о причи­ нах и истоках нашей победы (вопреки все­ му), они учтут и эти свидетельства отече­ ственной литературы. Выше приведены бы­ ли мысли Лизки Пряслиной. И вот уже ее голос сливается с авторским. «Но только и она одна со сладким замиранием серд- а ворошила в своей памяти то далекое прошлое? А старухи, вдовы солдатские, бе­ долаги старые, из которых еще и поныне выходит война? Уж их-то, кажись, от одно­ го поворота головы назад должно бросать в дрожь и немочь. Тундру сами и дети го­ дами ели, похоронки получали, налоги и займы платили, работали от зари до зари, раздетые, разутые... А ну-ко, прислушайтесь к ним, когда соберутся вместеі О чем гово­ рят, толкуют? О чем чаще вспоминают? А о том, как жили да робили в войну и после войны...». В самом публицистическом из романов пряслинского цикла — «Доме» — звучат эти слова. И они определяют содержание пер­ вых трех книг-— «о том, как жили да роби­ ли в войну и после войны». Но в словах этих также ответ — почему литература на­ ша на протяжении десятилетий возвраща­ ется к военной теме и вот уже в произве­ дениях В. Распутина («Живи и помни») и В. Кондратьева («Сашка») ставит на этом материале непреходящие нравственные про­ блемы. Показывая, как определены событиями войны судьбы героев тетралогии, раскрывая связь дня сегодняшнего со вчерашним, Аб­ рамов проявляет историзм мышления. Он как бы повторяет за А. Твардовским: «Мы знаем те и эти годы и равно им принадле­ жим...». А уж коли так, то естественно и возвращение к еще более ранней поре — и к двадцатым, и к тридцатым годам. Главы из «жития Евдокии-великомученицы»', исто­ рия жизни старого большевика Калины Ду­ наева — не просто вставная новелла, это часть нашей истории, где трагизм и герои­ ка слились. Вместе со старухой-женой под­ водит Калина итоги своей жизни. В ней и борьба за Советскую власть в гражданскую войну, и неудачный опыт коммун, и стро­ борьба с басмачами («Поедем, Дуня, кир­ гизам Советскую власть ставить».) На себя Калина смотрит будто со стороны — видит и перехлесты и заблуждения. Разве в пору было думать ему о жене и сыне, когда у не­ го одна мечта — социализм. Кристальная честность и безразличие к быту, прямоли­ нейность и максимализм — все это в харак­ тере Калины и в духе времени, Калина и в беде своей никого винить не хочет, он и сам действовал без оглядки. «Трудно теперь это понять», «В смысле практическом... дей­ ствительно, был допущен некоторый недо­ смотр». Это говорит Калина Иванович, ко­ торый в голодную пору потоптал «буржуй­ скую еду», принесенную Евдокией мужу и сыну. В таком изображении судьбы Кали­ ны глубокое чувство историзма, стремление к «правде сущей, как бы ни была горька». И обращается автор к сравнительно неда­ вней истории для понимания настоящего. Ведь в сознании людей сегодняшних, в соз­ нании героев «Дома» живет и опыт Кали­ ны, и опыт Лукашина, пекашинского пред­ седателя, пострадавшего уже в сороковые годы, и сложный опыт колхозной деревни, начиная с тридцатых годов. Федора Абрамова беспокоит небрежение нынешней молодежи историческим опытом. Сын Анфисы Родька прямо называет рас­ сказы о том, как трудились в войну,— «политинформацией». «Да ведь эти политин­ формации — наша жизнь!» — в сердцах воз­ ражает ему Лизка. Писатель не хочет, что­ бы так же воспринимались и другие страни­ цы пекашинской и общенародной истории. Он знает: слова «Никто не забыт, ничто не забыто» относятся не к одной войне, и хочет, чтобы современный читатель ощутил связь времен. Историзм Абрамова проявляется в пове­ дении героев, соответствующем своему вре­ мени. Так, Михаил Пряслин не доверяет Тимофею Лобанову и посылает больного на лесосеку, поскольку помнит, что Тимо­ фей был в плену. Теперь каждый знает, сколько наших людей прошло через плен, сохранив честь. Но тогда было иначе, и это общее отношение к бывшему пленному про­ явил Пряслин, казнивший себя потом за смерть Тимофея. Историзм пряслинского цикла виден во многих характеристиках ге­ роев. Куда как просто было бы задним чи­ слом распекать секретаря райкома Подре- зова. Но Абрамов показывает и его силу, организаторские способности, умение вести за собой людей. Конечно, Подрезов — хозя­ ин, он подчиняет людей своей воле, он все­ властен в районе, выдвинут своим време­ нем и служит ему. В одном из. многих исповедальных рас­ сказов, раскрывающих биографию героя (эти исповеди рассчитаны на собеседника и, глав­ ное, на читателя), Подрезов говорит Лука­ шину: «В восемнадцать лет председатель сельсовета — ну-ко, поставь нынешнего со­ сунка на такое дело! В двадцать председа­ тель коммуны. Потом дальше — больше. Первая пятилетка, коллективизация — вся жизнь на дыбы..,». Подрезов, как видно, чувствует свою причастность к истории./ В романе «Дом» —Подрезов давно уже «бывший», доживающий свой век, разби­ тый параличом, рано постаревший мужчи­ на. Но даже его последние шаги — строи