Сибирские огни, 1982, № 1

Этих ранних подробностей Артамонов не знал, мать никогда не рассказывала. Удивился: как она запомнила-то? Сколько же ей тогда было?.. Попытался сам — что запомнил? Самое-самое первое? Какие образы, картины? ...Отец понукает серого в «яблоках», как таких называют, коня. Конь, впряжен­ ный в сани, на которых короб с углем, ни с места. Уткнулись сани в крутой Сугроб, загрузли. Отец схватил с воза лопату, широченную «подборку», размахнулся и огрел серого по крупу: «Пах!»... Артамонов заплакал. Так горько, что отец испугался, стал утешать его: «Ты чего, дурной?.. Чего ревешь-то? Ему же не больно. Гляди — какую он задницу отъел. Вон, хвостом только крутит. Лопата — она же плоская. Кнутом-то больнее. Я же не кнутом. Вот я щас, смотри, еще разок его — он и глазом не моргнет...» Отец опять было замахнулся. Артамонов взвыл аж с подвизгиванием. «Тьфу! —отец расстроился, ткнул лопату в снег,—Что ж мне теперь — самому впрягаться?..» ...Очень солнечно, ярко, зелено. По лужайке, поросшей низкой, плотной муравой, идут к дому смеющиеся отец и мать. Несут покупку: этажерку не этажерку, такое, в общем, голубенькое сооружение из трех полочек — для посуды. Артамонов бежит им навстречу. Они сажают его на верхнюю полочку и несут. Артамонов болтает ногами, а в руках у него оказывается какой-то румяный, твердый мячик. — Ты ешь, ешь,— говорит мать.— Это яблоко. Артамонов вонзает зубы в тугой бок «мячика» — и рот его наполняется изуми­ тельной влажной сладостью. ...Еще вспомнил, как, набегавшись по улице, заглядывал в окошко (оно низко бы­ ло от земли) и просил: «Мам! Помажь и посоли!» Так назывался у него хлеб с мас­ лом, посыпанный сахаром-песком. Почему-то помнилось много солнца. Даже тот зимний день, когда отец огрел лопатой коня, и Артамонов безутешно плакал, тоже был солнечным. Сугробы горели, искрились, даже глаза приходилось жмурить. И коня он помнил не целиком: ни головы, ни ног —огромное светло-серое пятно. Потом началась война — и солнце пропало. Во всяком случае, его стало почему- то меньше. Например, тот день, когда они с матерью гоняли объевшуюся Белянку, был темным, пасмурным. Или это уже сумерки наступили? Он продолжил чтение: «...Зимой у нас стало собираться много народу. Писали какие-то списки, написали тридцать пять семей и выбрали нашего папку и Улыбина Николая, как ходоков...» Пошло знакомое. Эту историю Артамонов, в принципе, знал. Неугомонный дед его Анисим, единственный в деревне партиец, после гражданской войны сколотил ком­ муну и повез ее в Сибирь, на вольные земли. «...Нашли в Алтайском крае место — город Славгород, район Хабары. Поехали в апреле, чтобы весной посеять успеть. Только многие до места не доехали. Привязался к нам тиф и всякая зараза, начал умирать народ. Вагоны наши ставили на карантин, ехали поэтому очень долго... Выпала и нам горькая доля — умер папка. А нас пятеро, да шестым мама беременная... Что делать? Наверное, все помрем, не доедем. Решили коллективом не оглашать, что бы ни случилось. Прятали мертвых, а ночью выбрасыва­ ли из вагона...» Дальше —опять знакомая история. И страшная. Про то, как мать и сестренка ее двоюродная на станции Татарка отстали от поезда. Позвала их местная женщина по­ лы вымыть, наградила за это буханкой хлеба. Вернулись они с хлебом на станцию, а поезд ушел. Но, слава богу, какой-то дядя Митя — как Артамонов понимал, младший брат их матери, остался. Ничего, мол, девчонки, доедем... К вечеру этого же дня дя­ дя Митя умер от тифа. На третьи сутки их подобрали красноармейцы, посадили в свой эшелон и довезли до места. «...Привезли нас в Славгород. Мама нас встретила, и бабушка с ней...— Вот как: еще и бабушка, оказывается, с ними была. Прабабка, значит, Артамонова,— Бабушка, как узнала, что умер дядя Митя, упала возле вагона и больше не поднялась. Умерла сразу... Все люди наши разъехались по деревням. Остались мы одни — в чистом поле. Шесть недель жили. Мама заболела, совсем сделалась плохая. Стала уходить от нас в степь. Последний раз ушла на пять суток. Спасибо — красные армейцы ее нашли, ко­ торые тут обучение проходили. Она в безсознании уже была...» Артамонов встал, заходил по комнате. Бог ты мой!.. Он представил себе алтай­ скую степь — бескрайнюю, с проплешинами озер, заросших глухим камыщом. И 'в этой 26