Сибирские огни, 1982, № 1

Журналист, от изумления будто бы, даже вилку положил. И вскинул подбородок. Это он очень хорошо сыграл. • — Кто бедный? Ты, мамуля, бедная?.. Да ты же богачка! Твое богатство ни в какие шифоньеры не упрячешь. Вот оно, вокруг тебя! — он повел рукою.— Смотри, каких орлов воспитала?— («Орлы», правда, сидели, сутулились — один доходнее дру­ гого. Но гостя распирало великодушие).— Твоего Тимофея вон за границей даже чи­ тают. В Испании! .Ты хоть знаешь про это?.. А Константин? Первый здесь человек. Не смейся, не смейся — первый! Ты думаешь, председатель первый? Нет — он! —Жур^ налист картинно указал на Константина.—Он разумное сеет. Из хулиганья здешнего людей делает. Я вон видел, как с ним на улице-то... каждый встречный — мое поч­ тение!.. Это матери было маслом по сердцу. Она возгордилась. — На детей я не погрешу. Они меня не обижают. И люди к ним хорошо относят­ ся. Ко мне тут недавно —я в городе была, у дочери,—Семейничиха забежала, соседка бывшая. «Ой, Анисимовна! Это не про твово ли Тимку нонче по радио говорили? Не поняла, чо говорили, а вроде как про твово». Про моего, говорю, наверное, что ж тут такого. Про него плохого не скажут — я не опасаюсь... А это не твой ли, спраши­ ваю, Ванечка возле милиции на портрете висит: разыскивается злостный рецидивист?.. То-то ты ему, мокроносому, все потакала: огурцов с чужой грядки надрал — моло­ дец, Ванечка; овцу колхозную, зарезанную, привезли с дружками под черемшой (за черемшой, видишь, поехали) — давай сюда и овцу... Нет, я своим потачки не давала... Мать села на любимого конька. К старости это все чаще стало с ней случаться. Артамонов крутил головой: сочинила, наверное, про радио. Что-то он не помнил ни­ какой передачи. Разве только о книжке информация проскочила. И друг хорош — в Испанию его метнул. Чтобы перевести разговор и отвлечь внимание от своей персоны, он, усмехнув­ шись, сказал: — Мать у нас героическая... Ты знаешь, ведь она жизнеописание свое составляет. Специально для меня. Это' бйіло правдой. Мать ему как-то созналась: «Я, Тима, тебе про свою жизнь пишу. Уж много написала. Как раньше жили, как бедовали — все подряд, голимую правду. А то помру, а тебе, может, пригодится что...» Товарищ начинание матери горячо одобрил. Про связь-поколений заговорил, про ответственность литераторов перед правдой жизни. А мать вдруг оПорощила Артамонова. — Я, Тима, сожгла ведь писанину-то свою. Почти две общих тетрадки написа­ ла — и сожгла. — Как... сожгла? —Артамонов даже привстал. Он когда-то, посмеиваясь внут­ ренне над ее затеей, снисходительно сказал: «Пиши, пиши, мать. Глядишь, опубликуем твои мемуары». Но она серьезно взялась. И сестра ему, при случае, заговорщицки сообщила: «Мать-то... пишет». И теперь он представил, как сгорел в огне этот много­ летний труд. Труд — а что же еще! И какой! Мать никогда в школу не ходила, само­ учкой осилила грамоту, писала, как слышала, безо всякой грамматики, даже точек и запятых не знала — отделяла мысль- от мысли вертикальными черточками. Да разве в этом только труд! Ведь это же... снова все пережить, перечувствовать, над каж­ дой строчкой слезами облиться: уж он-то знал, как они, строчки, даются... С ума сойти! — Да они у меня на телевизоре лежали,— стала оправдываться мать,— а Танюш­ ка добралась (речь шла о младшей девчонке брата) — ну и разрисовала все красным карандашом. Я тебе их такие-то постеснялась отдавать, испорченные. — Мать, да ты...—Артамонов чуть не ляпнул «сдурела».— Ты понимаешь, что натворила? Да неужели бы я под ее каракулями твои не разобрал? Да я бы стекло взял увеличительное... Сожгла — а! Ты подумай! Гоголь, понимаешь... Николай Василь­ евич. Да что вы, ей-богу, за люди такие, что за порода? Он искренне расстроился. Мать сидела, как виноватая девчонка. — Тим,— попросила робко.—Да ты не убивайся — я снова напишу. — Да, старик, чего уж ты так! — бодро хлопнул его по плечу товарищ.—Мамуля опять напишет. Напишем, мамуля, а? «Напишет...— подумал Артамонов.— Когда-а?!» 24