Сибирские огни, 1982, № 1

іенно близких к нему нет. Он единствен­ ной в своем роде. Мартыновская поэтика сродни неэвкли- іовой геометрии. Она не подчиняется логи- ;е так называемого здравого смысла — той ювокупности догм, которая становится привычкой и с которой сживаются настоль- ! о, что и не мыслят иных возможностей, ных толкований, кроме предполагаемых ю. В Мартынове не все* понятно. По край- ей мере, сейчас. Его стих рассчитан на су­ ществование и развитие во времени: Т а к о е и н о г д а б р о с и т ь , Ч то и н е р а з б е р е т н и к т о . Е с л и д а ж е и с а м т ы п о п р о с и ш ь . А л е т ч е р е з с т о Г л я д и ш ь — с о в е р ш е н н о п о н я т н ы й Р а с с к а з э т о б ы л и л и с т и х , И т у т н е п о й д е ш ь н а п о п я т н ы й , Е с л и т ы а в т о р и х і I Речь, естественно, не о том, что какая-то ёщь — «рассказ это был или стих»— и в амом деле . может оказаться непонятной ювременникам, но о том, что здравый мысл всегда сопротивляется восприятию ового, • ибо новое подрывает его основы. Мартынова иногда называют книжным оэтом — за его ученость, за усложнен- ость его формы. Действительно, поэт чер- ал образы и темы из огромного океана кнформадии. Толчком для написания сти- ов служили у него и газетные сообщения, |и научные книги. Но не только и не столь­ ко в этом «книжность» Мартынова. У Мар­ тынова был культ книги как вместилища мировой человеческой мысли. Книга была іля него средством связи с мыслителями .разных исторических эпох и разных наро­ дов. Через посредство книги Мартынов слышал разносящийся в мировом эфире разговор веков, ловил голоса мудрецов, живших раньше нас на земле. Он вносил р этот мировой диалог и свое слово, разго- ■варивая на равных и с древнегреческими философами, и с творцом бессмертного «Слова о полку Игореве»! и с протопопом . Аввакумом; и с Гете, и с Франсуа Вийоном, Іпс Маяковским... Мартынов книжен в том смысле, что он охранил связь с прошлой культурой, уна­ следовав древнейшую символику образов, ыне почти забытую. Возьмем, например, тихотворение «Стрибоговы сыны». Поэт івидит полеглый хлеб, и земледельческий рбраз обретает у него вновь свое символи­ ческое наполнение: хлеб насущный превра­ щается в хлеб жизни, который есть свет взначальной истины. Полеглый,- преющий хлеб — то, что попрано, вытоптано цикло­ пическими циклонами нашего времени в че­ ловеческой душе: И п о д о б е н я н а т у с к л о м с о л н ц е > Х л еб у , п р е ю щ е м у с к о р н я ,— В с о л н ц е з н о я л и ш ь н а д о н ц е И е м у н е в ы п р я м и т ь м е н я ... Что может воскресить эту взрытую цик­ лоном ниву, если в солнце не осталось уже спасительного зноя? — Р а з в е ч т о п о д ы м у т т о л ь к о в и х р и С п р о т и в о п о л о ж н о й с т о р о н ы . Ч ем к о г д а с в а л и л и . Н о з а т и х л и И о н и . с т р и б о г о в ы С Ы Н Ы І Курганы предков наглухо запечатаны ас фальтом. Языческий дух стрибоговых сы­ нов не вырвется оттуда. Сообщение между прошлым и настоящим нарушено, прервано. В чем пафос стихотворения? Оно зовет к восстановлению связи с культурой прош­ лого, связи, которая пробудила бы в нас чувство принадлежности к роду, чувство прародины. Из-за дежурной выспренности и эконо­ мического практицизма мы утрачиваем подчас смысл изначального слова, бывшего в основании нашего мира. И путь наш_ мучительный поиск этого утраченного сло­ ва. Вспомнить забытое слово, понять его_ и полегшая нива воспрянет. Нет, ориги­ нальность Мартынова — не оригинальни- чание: стих Мартынова взламывает, взры­ вает асфальтообразные напластования па­ радигм • над курганом погребенного слова: Я с х в а ч у а л м а з н ы й л о м , Д о л б а н у , и с к в о з ь п р о л о м Р и н у т с я л у ч и р а с с в е т а . Эти рассветные лучи — лучи слова, горя­ чие вихри стрибоговых сынов, по-язычески зло хлынувшие сквозь образовавшийся пролом: Н еб о п о л д н я н а б у х а л о с и з о й м гл о й . Б у д т о , в з я в ш и о п а х а л о , к т о -т о зл о й Н а в ы с о к о е р е з н о е д е р е в е н с к о е к р ы л ь ц о Н а г о н я л п о т о к и з н о я б у д т о п р я м о м н е ' в л и ц о , з н а ю ! З т о н е и н а ч е , к а к и з « С л о в а о п о л к у И го р е в е » ; В и х р ь г о р я ч и й , н а г о н я ю щ и й то с к у ! И в п е р в ы е э т о с л о в о я к а к б у д т о д о к о н ц а 3 зн о й н о м м а р е в е с р е з н о г о д е р е в е н с к о г о гг , -г к р ы л ь ц а ГТонялІ Т о л ь к о д о к о н ц а л и ? И, п ы л а я г о р я ч о . Г д е-то м о л н и и м е р ц а л и , б е с с л о в е с н ы е е щ е і У Мартынова свой подход к слову. Он резко возражал против «перевода» поэти­ ческого слова «на язык обыкновенной про­ зы» — то есть на язык исторических, эко­ номических, биологических и других примитивов, как это делается сплошь и ря­ дом в работах о нашем изначальном сло­ ве,— а таковым для Мартынова было «Слово о полку Игореве». «Но пусть поч­ тенные литературов'еды,— писал он в «Воз­ душных фрегатах»,— и занимаются этим малопочтенным занятием перевода якобы темных мест поэтических произведений на язык обыкновенной прозы, забывая, что стихи — это именно то, о чем нельзя ска­ зать прозой». Дело не в том, что попытки «академического перевода на язык прозы всей этой поэзии» оскорбляли профессио­ нальное чувство Мартынова. За этими по­ пытками всегда кроется стремление обуз­ дать поэзию, укротить ее вольнолюбивый дух, подчинить ее началам прозаическим, технико-экономическим, заставив ее слу­ жить тем или иным утилитарным целям. Иными словами, это всегда попытка свести отправления живого организма к функци­ ям какого-либо более или менее сложного технического устройства, замуровать ас­ фальтом академизма курганы рода, пра­ родины. Взламывая устоявшееся и затвердевшее, Мартынов потрясает своими ассоциация­ ми — не просто неожиданными, а, казалось бы, абсолютно невозможными. В самом деле, сколько бы мы ни прочитали фунда­ ментальных исследований творчества Есе­ нина, ни в одном из них мы не встретим 171