Сибирские огни, 1981, № 11

4 НИКАНДР АЛЕКСЕЕВ Но все вместе — в молву уходили. • А какая блистательная строфа посвящена тем, кто после поражения революции отправлен на каторгу: Кто путями такими ходил, Мерил время и версты шагами. Тот сполна за свободу платил, Как наличьем — звеня кандалами. Время от времени у нас возникают дискуссии о гражданской поэзии, о граждан­ ственности лирики. И слишком часто это понятие размывается до неопределимости. С наивной профанацией высокого жанра возводится в ранг гражданственности вы­ ражение любви к березке у родного крыльца. Гражданственная поэзия — это прежде всего поэзия обостренной политической мысли, поэтическое восприятие важнейших социальных явлений, чуткость первооткрывателя к новым явлениям общественной жизни. В этом смысле опыт старых советских поэтов напрасно подчас забывается. В той же «г Первой баррикаде» Никандр Алексеев касается следующего исторического факта. Как известно, большевики были против мирного шествия к Зимнему дворцу в воскре­ сенье 9 января 1905 года. Но им не удалось остановить это шествие, и тогда они тоже пошли в общей толпе. Историки давно и вполне четко объяснили эту больше­ вистскую тактику. Но у поэзий есть свое преимущество, своя система обоснований— эмоциональная, взрывная сжатость образов, выявляющих понятие: Вид молитвенный был у людей, Люди шли не под знаменем красным... Их не может оставить в беде Авангард восходящего класса. Ведь здесь заключено широкое обобщение, касающееся не только «кровавого воскресенья», в чеканных словах здесь выражен целый принцип отношений партии и народа Это очень высокий гражданский мотив. Мне довелось редактировать поэму*для «Сибирских огней». Я сразу влюбился в нее, но увидел и непрописанные куски, и стилевой разнобой. Условно говоря, сосед­ ство «погуторим» с киданием алых цветов алым зорям, в той или иной степени, в раз­ ной трансформации, нет-нет да и прорывалось на протяжении всего творчества Ни- кандра Алексеева. ’ Я старательно и прилежно разработал все свои редакторские предложения и с по­ нятной, хотя и всячески подавляемой, робостью представил их автору, Никандру Алексеевичу было в ту пору 63 года, я был моложе его ровно вдвое. Теперь, в дни его 90-летия, между прочим, я моложе его лишь на одну треть. Таковы парадоксы времени в соотношении возрастов. Я помню его, высокого и вместе с тем кряжистого, с крупным лицом, коротким упрямым носом, с совершенно голой, блестящей головой, громкоголосого и экспансив­ ного. Он выслушал меня, прочитал мои замечания и, если можно так выразиться, со снисходительным возмущением стал выговаривать мне за слабое понимание поэзии и категорически отказался что-либо поправлять. Обескураженный, я пошел к главному редактору Анатолию Васильевичу Высоц­ кому, и тотраздумчиво сказал: — Да, нам с тобой его не ухватить. И члены редколлегии не помогут, он сам член редколлегии.— Он тут же позвонил Алексееву и в упор спросил: — Послушай, какому редактору ты полностью доверил бы свою поэму? И Алексеев ответил: — Павлу Антокольскому. У него с Павлом Григорьевичем были давние связи, насколько я понимал,— на почве любви к Франции, знания ее. Ведь первый сборник Антокольского «Запад» в 20-х годах тоже был в значительной мере посвящен Франции. В 1954 году, когда происходило описываемое событие, была почему-то гораздо гибче вся наша журнально-издательская система. Сейчас я, главный редактор пери­ ферийного журнала, вряд ли смогу командировать своего заведующего отделом поэзии в Москву, да еще не к автору, а просто на консультацию. Во всяком случае, для этого мне надо обратиться к директору Запсибизфата, а тот обратится в Росгоскомиздат, а там еще повзвешивают целесообразность, прежде чем разрешить или отказать. Высоцкий же, повесив трубку, сказал: — Что ж, поезжай к Антокольскому. И вот я в Москве, разыскиваю квартиру где-то на улице Щукина, вблизи от С аіот ленской площади. Открывает дверь сам Павел Григорьевич, которого до этого я видел, разумеется, только на портретах. Ну, кому не известны чувства, когда впервые ветре-