Сибирские огни, 1981, № 11

18 ВАСИЛИИ АФОНИН чали мужики, делая рамы, двери, сани,— но родителям еще до этого говорили о его способностях, и он пошел в восьмой. . Кроме суконных штанов, ему справили на вате пальто и шапку, скатали новые пимы, на осень купили кирзовые сапоги, мать связала рукавицы, и он стал жить в Пихтовке, в районном селе, где была деся­ тилетка, уже не за шесть, а шестьдесят верст от Тырновки. Штанам не было износу; он таскал их три года: в восьмом, девятом, десятом клас­ сах, снимая только летом, в жару; материя была чуть не в палец тол­ щиной, ворсистая, штаны нельзя было надевать на голое тело, они на­ тирали кожу до красноты, и мать всегда шила под них из желтоватой бязи длинные, по щиколотку, подштанники. Став взрослым, Егоров никогда более не покупал суконных штанов... Он начинал думать о родителях, они доживали свои годы у сына в районном селе, но не в Пихтовке, а дальше, и о том, каково им там. Каково им живется, он знал, потому что знал сноху и самого брата, который родился за ним всего на несколько лет позже, но рос уже со­ вершенно в ином времени, и потому, может, у него были другие игры, привычки, характер, рассуждения, другие заботы, и очень уж они не по­ ходили друг на друга, хотя и были родными братьями. А был еще один, самый младший. С тем вообще разговора не получалось. Он, Егоров, по сей день смотрел на жизнь глазами тринадцатилетнего мальчишки, ку­ пившего, после стольких дней ожидания, за семь двадцать складной ножик, а младшие братья его в семнадцать лет гоняли из деревни в де­ ревню на мотоцикле, не задумываясь ни на минуту о том, что значит в их жизни этот самый мотоцикл. Этим летом Егоров не навестил стариков, собирался осенью, но и осенью не сумел, а в октябре предложили путевку. Он хотел было отка­ заться, несмотря на нулевую кислотность свою и давнее желание по­ пить прямо из источника минеральной воды,—скопилось много работы, но тут же вспомнил, что путевку просил сам еще в начале года, и вот ее предлагают, да на Кавказ, где давно хотелось побывать, и он, пере­ неся дела,на зиму, поехал... Поехал, главным образом, из-за Лермон­ това, хотя, находясь уже в санатории, сознавал, что, не предложи ему путевку, он, вероятно, самостоятельно не скоро побывал бы здесь, как не побывал до сих пор в Тарханах, куда давно уже загадывал съез­ дить—из-за Лермонтова, чей портрет висел у него в мастерской, не­ большой портрет поэта в мундире с эполетами, платком на шее, высо­ ком, отогнутым чуть в стороны от подбородка воротом, портрет, на ко­ торый он мог подолгу смотреть, стараясь понять, что же это был все- таки за человек. Из всей русской литературы, ни Пушкина или Гоголя, ни Есенина, которого лет до двадцати любил он очень и знал и много читал на па­ мять, а потом, становясь взрослее, стал относиться к нему спокойнее, нет, не равнодушнее, а ровнее, стихи почти все подзабыл, редко вспоми­ нал по памяти, так, если отдельные строки и только,—из всей русской литературы никого другого не было Егорову по сей день так жалко, как Лермонтова. Портрет на стене и четырехтомник, в коричневых кор­ ках, на полке, а в нем —том прозы, и это была, пожалуй, единственная в его жизни книга, которую он перечитывал почти ежегодно, хотя, ка­ жется, помнил все там, помнил, но каждый раз опять находил что-то, чего не заметил в прошлые чтения, и вот эти-то постоянные открытия придавали прозе новую глубину, делая ее как бы абсолютно бездонной. Он помнил содержание прозы, а ему хотелось другого, хотелось знать, как она сделана, на чем держится, как мог написать столько всего этот двадцатисемилетний офицер, который, судя по воспоминаниям совре­ менников, если не воевал, то гусарствовал, дрался на дуэлях, влюблял­ ся и записывал в альбомы дамам стихи.