Сибирские огни, 1981, № 11

ЗАПИСУЙ ФОЛЬКЛОРИСТА 179 А когда пароход с карателями подошел — это там, где мельница,— Ефим Шахов гранату кидал, самодельную, да не добросил. Они отплыли — да с пулеметов. Я-то это­ го не видел. А Шахова и сейчас бабы вспоминают: молодой был, красивый. Девки по нему сохли. И сейчас частушку помнят: Шла дорожкой трактовой. Нашла платочек носовой. Каемочки синеньки — Шахова Ефимоньки. Убили его потом. А тогда заложников брали на расстрел, допрашивали — никто не выдал односельчан. А старик Курзин, говорят, упал на колени и выдал Рыбакова и Антропова. Они, говорит, вожаки. Каратели согнали всех на край села, где дорога на Черемшанку. Три сосны там стояли. На одной большой сук был. На'сук, значит, приспособили петлю и допрашивали перед этой виселицей: кто еще есть партизаны? Кто возглавляет их эту группу? Молчат, конечно. А тут родственники этих граждан стоят. Антропова повесили. На глазах у Рыбакова. А ему, Филиппу Степановичу, было лет за тридцать. Он не сознался. А у него четверо маленьких... Тогда его подняли — повесили. Когда он стал задыхаться, офицер обрубил петлю. Когда он пришел в сознание, снова стали его допрашивать. Кровью плевал, говорят. Опять повесили. Конвульсии начались — перерубили веревку. — Говори, где твои бандиты! Он, конечно, молчит. Его снова — петлю наладили — повесили. И так, говорят, до пяти раз издевались. Потом уже не перерубали веревку, погиб. А когда с белыми по­ кончили, мужики спилили сосну эту, а над пеньком пирамидку поставили, чтоб люди помнили. А когда каратели побежали, за ними и предатели из наших сельчан следом. Курзин — за ними. А мать Рыбакова схватила вилы и за ним: «Заколю/кричит, за сы­ на!». Задержали. Потом, кажется, в Ордынске или где-то в другом месте, точно не знаю, в нетопленой бане подох как собака. А солдат на памятнике, говорят, сильно похож на Шахова... Сколько таких могил на политой кровью сибирской земле! И сколько рассказов о героях и мучениках передается из уст в уста! Но долгое время в нашей науке подобные рассказы не признавали фактом фоль­ клора, почти не собирали, редко к ним обращались исследователи, зато часто указы­ вали на их «низкие» художественные достоинства, а то и полное отсутствие таковых. Рассказ старого доктора, положенный на бумагу, действительно лишь с большой на­ тяжкой можно отнести к произведениям художественной словесности. Но он букваль­ но потряс меня. Я услышал его, когда мы по ухабистой дороге ехали на стареньком ходке за белыми грибами. Рассказ этот — не искусство слова, но его эстетическая сущность неоспорима. Парадокс? Нет. Просто судить о фольклорном явлении по его печатным образцам, по словесному скелету живого, трепещущего фольклорного орга­ низма невозможно. Художественный образ создается не только словом и в слове (это не литература), а всей совокупностью выразительных средств (интонация, тембр голо­ са, мимика, жест и пр.), самой обстановкой, наконец. Все это было у Петра Ивановича. А рассказ его пошел от моего вопроса:' «Что за пирамидка стоит под сосной?» Вопрос прозвучал, когда мы выезжали из Спирино на Черемшанскую дорогу и еще виден был памятник погибшим и «сборная» площадь, на которой выстраивали заложников каратели... Но если бы даже не было эстетического фактора, утратил ли бы этот рассказ свою общественную ценность? Я целиком разделяю утверждение крупного советского фольклориста и этнографа К. В. Чистова о наличии в фольклоре и даже об определяю­ щем значении для некоторых жанров (пословицы, предания и др.) внеэстетических функций (познавательных, информационных, нравоучительных, коммуникативно-рече­ вых и пр.). Устный рассказ учтен в международной классификации несказочной прозы. Много для разработки теории этого жанра сделал сибирский ученый И. 3. Ярневский. Особо следует отметить его книгу «Устный рассказ как жанр фольклора» (УланУдэ, 1969). 12*