Сибирские огни, 1981, № 10

С ДОБРОТОЮ РАЗДРАЖЕННОЙ... 181 он устал, что в ближайшем же городе мы немедленно остановимся в гостинице, а Пушкинский праздник, — ах, да, Пушкин­ ский праздник! — и город оставался поза­ ди, мы мчались дальше. О чем говорил он тогда? Помню, что были очень меткие и точные характеристики общих литератур­ ных знакомых. Но, в конце концов, не все подлежит обнародованию! В одну из пауз я и мои соседи — две Иры из «Литературной газеты», Ришина и Янская, — попробовали вполголоса запеть. Пока пелись песни Окуджавы, Ярослав Васильевич слушал молча. Но когда затя­ нули что-то из бардов-эпигонов, круто по­ вернулся к нам: — Прекратите немедленно! Как вам не стыдно! При Смелякове!!! Суррогатов он не терпел. И себе цену знал. При всем своем демократизме. Точ­ но так же при всем своем подчеркиваемом гордом плебействе он в жизни крайне редко «тыкал». Даже к людям много младше себя обращался на «вы». Другое дело — в стихах. Там он и к Пушкину мог 1 обратиться с братским «ты». Итак, дорога до Пскова была трудной, но к вечеру поэт воспрянул духом. Был приятный «ужин с Карлом Марксом», а на утро предстояла встреча с Михайловским, с Пушкиным, и самое ожидание этой встре­ чи действовало на Смелякова просветляю- ще. А на следующий день были прогулки по аллеям Михайловского и Тригорского пар­ ков, нечаянная встреча с какими-то турис­ тами — «пэтэушниками» у «скамьи Онеги­ на», самый праздник на «поле для гуля­ ний», гостевание у директора Пушкинского заповедника — Семена Степановича Гей­ ченко, подарившего Смелякову дощечку из ствола знаменитой ели-шатра, воспетой когда-то Пушкиным и погибшей от тяже­ лых повреждений, полученных во время войны. Принимая подарок, Смеляков рас­ трогался, обнял Гейченко. А на обратном пути в Псков стал вдруг говорить, что, ко­ нечно же, дошечка «ненастоящая», что та­ кую можно сделать из любой елки. «Спаса­ ется от собственной растроганности», —по­ нял я. 8 этой поездке он написал стихи — они широко известны, и- я не буду их цитиро­ вать. Стихотворение это замыкает собой смеляковскую «пушкиниану», складывав­ шуюся на протяжении многих лет. В последний раз я увидел Ярослава Ва­ сильевича на его переделкинской даче, где не раз мне приходилось бывать и ранее. Он был тяжело, предсмертно болен, но все же сам спустился по узкой и крутой лестнице и открыл нам дверь — моей же­ не и мне. Потом снова лег на диван, но прежде принес бутылку водки, налил нам по рюмке, соорудил нехитрую закуску: «Пейте!» Сам пить не стал: запретили вра­ чи. Много, раз в своей жизни нарушал он подобные запреты, но этот, последний, был самый грозный. Мы выпили по одной, больше не хотелось. — Читайте стихи, — сказал Смеляков. Я прочел два стихотворения. Одно из них Ярослав Васильевич разругал, другое, написанное, между прочим, верлибром,— одобрил. В разруганном стихотворении бы­ ло употреблено слово «бог» — в смысле сугубо метафорическом. Смеляков к этой строке, однако, «прицепился» — и не­ спроста: некоторая мода на «божествен­ ное» стала вдруг ощущаться в тогдашней поэзии. Я этой моде был привержен ме­ нее, чем кто-либо, однако поэт счел необ­ ходимым высказаться по вопросу, видимо, занимавшему его независимо от моих сти­ хов. — Бога нет, я это точно знаю, — заявил он. — Поверьте старому человеку. Потом помолчал и добавил: — Но тоска по идеалу, по какой-то выс­ шей справедливости, — это другое дело, это я понимаю... Больше мы не виделись. В разные годы Ярослав Васильевич Сме­ ляков сказал мне несколько добрых, одоб­ ряющих слов о моей работе. У меня есть несколько его книг с такими же одобряю­ щими надписями. Все это дорого мне. Но всего дороже мне то обстоятельство, что судьба дала мне возможность встречаться, разговаривать с ним, слушать его. Все, что он делал и говорил, было значительно. А у жизни, пожалуй, нет более прекрасного подарка для нас, чем общение с истинно крупным, истинно значительным челове­ ком. Спасибо, жизнь!