Сибирские огни, 1981, № 10

С ДОБРОТОЮ РАЗДРАЖЕННОЙ... 179 ников. Кроме Толи, его жены, почетного гостя — Ярослава Васильевича, и меня, в скромном пиршестве участвовали живший тогда в Томске поэт Василий Казанцев и два молодые, женщины — кажется, учи­ тельницы, сослуживицы Толи. Поначалу все держались довольно натянуто, присутст­ вие «живого классика» явно сковывало стеснительных кемеровчан. И тогда, чувст­ вуя это, Смеляков «взял игру на себя». Никогда не забуду, как он преобразился. Куда-то исчезли обычная хмурость и под­ черкнутая грубоватость манер. Он обая­ тельно улыбался. Он шутил с дамами. Он рассказывал смешные истории — словом, вел себя как душа общества. И все это по­ лучилось так естественно, словно он ни­ когда и не бывал другим. Да это и не бы­ ла ни в какой мере надетая к случаю мас­ ка: Смеляков оставался Смеляковым. Пом­ нится, у меня мелькнула тогда озорная мысль: если бы нарядить Ярослава Василь­ евича в жабо и туфли с пряжками и пе­ ренести его на какой-нибудь прием при дворе одного из Людовиков, — он, пожа­ луй, и там бы не растерялся, остался бы самим собой и держался бы совершенно непринужденно. Написал же он прелест­ ное, тончайшее стихотворение «Манон Леско», читая которое можно подумать, что автор по меньшей мере окончил фран­ цузское отделение одного из наших уни­ верситетов, так все в нем точно, так без­ ошибочно почувствован колорит эпохи и старинного романа аббата Прево. Всегда ли были бесспорны его литера­ турные оценки! В тот же вечер у Суздальцевых читали стихи. Василий Казанцев, тогда уже рабо­ тавший замечательно, прочел одно из луч­ ших своих стихотворений: Беда приходит не оттуда, Откуда ждешь ее всегда. Как самовластная причуда Судьбы, врывается беда. Ни осторожности, ни знаний Не хватит, чтоб от встречи с ней Уйти. И чем она нежданней, Тем одолеть ее трудней. Но хуже всех — другое худо: Настанет где-то череда, Когда беда придет оттуда, Откуда ждал ее всегда. Ее ты издали увидишь И сразу все поймешь. И выйдешь Навстречу ей. И примешь бой. В котором верх — не за тобой. — Прекрасно, — сказал Суздальцев. — Прекрасно, — сказал я. — А как вам, Ярослав Васильевич? Смеляков усмехнулся: — А что ж меня спрашивать? Я всю жизнь боролся с такой поэзией. Стихотворение Казанцева показалось ему чересчур пессимистическим. Мне лич­ но оно таким не казалось. И сейчас не ка­ жется. Ибо, в конечном счете, пафос его— это пафос приятия жизни. Приятия — с открытыми глазами, без розовых очков, со всем горьким и страшным, что в этой жизни есть и чему противопоставить мож­ но, когда исчерпаны все другие ресурсы, только свое человеческое достоинство. 12 * Но у Смелякова была своя правда, бо­ лее важная для него, чем оценки одного стихотворения. Немало горького пережив­ ший, немало горьких строк написавший, он был, как я понимаю, глубоко убежден, что поэт не имеет права быть пессимистом, не имеет права даже давать повод так о себе думать. Тошно тебе, безысходно — молчи, перемалывай свою тоску и безысходность в себе, увидишь хоть слабый лучик света— вот тогда можешь говорить, можешь идти к людям. Рождение поэзии — это рож­ дение света. А печалей да тягот у лю­ дей и без тебя хватает. Это бы­ ло не только нравственное убеждение, но и своего рода эстетическая программа. Может быть, впечатления именно этого вечера отозвались после в одном из моих стихотворений — в первый и последний раз на этих страницах процитирую себя самого: У планеты нашей столько за плечами, Что уже сегодня, друг, не по-мужски Умножать на ней количество печали, Умножать на ней количество тоски. Эти строки были написаны несколько лет спустя. Что я читал тогда, у Суздальце­ вых, — не помню. Помню только, что про­ чел, специально для Ярослава Васильевича, маленькое стихотворение Елизаветы Стю­ арт, кажется, до сих пор не опубликован­ ное: Что мне припомнится такое. Когда последний час придет? Быть может, краткий миг покоя: Май месяц, сорок пятый год. Потом далекий отблеск детства Возникнет в смертной темноте. Еще — врученная в наследство Звезда в зеленой высоте. Зубцы кремлевских стен суровых. Где ели темные тихи, И Ярослава Смелякова Нерукотворные стихи. Смеляков был явно тронут. И уже мно­ го позже, когда мы встретились снова, в какой-то компании, вдруг попросил еще раз напомнить ему эти строки. Что же касается его способности чувст­ вовать себя естественно в любой обста­ новке,— я имел полную возможность убе­ диться в этом, оказавшись вместе с Яро­ славом Васильевичем за рубежом. Было это в том же шестьдесят шестом году, как раз незадолго до кемеровской конференции. Группа советских поэтов во главе со Сме­ ляковым выезжала тогда в Прагу и Брати­ славу для дискуссий с чехословацкими кол­ легами. В составе делегации были Алек­ сандр Межиров, Борис Слуцкий, Кайсын Кулиев, Лев Гинзбург, Майя Румянцева, ли­ товский поэт Альгимантас Балтакис, бело­ русский — Олег Лойко (называю, кажется, не всех). Многие из нас к тому времени уже немало поездили по-за границам, я сам в начале года вернулся из Далекой и грудной поездки во Вьетнам, а для автора «Любки Фейгельман» и «Строгой любви» этот выезд за пределы нашей страны был, как ни удивительно, первым. И по-своему весьма нелегким: уже назревало то, что потом историки и политики назовут «кри