Сибирские огни, 1981, № 9

90 ЕЛЕНА КОРОНАТОВА лаете, могу травками попользовать. Иным помогает. Ручаюсь, что вредных последствий не должно быть. Это определенно. Вадим охотно согласился лечиться травами. Вскоре ему полегчало, и он стал менее раздражительным. Но однажды пришел из конторы мрачный. — Радуйся! Твоя кляуза сработала,— со злостью объявил он. — Как?! «Зйачит, до Платоновой письмо дошло»,— подумала Нина.. — Считай, Воловин отомстил за твои кляузы: отправляет меня на дальний прииск. К черту на рогаі Там дела плохи. Меня долго не будет дома. Возможно, все лето. Он еще долго говорил, а Нина думала о своем: «Почему же молчит Платонова?» Вадим уехал, и все работы по огороду навалились на нее, а земли еще надо натаскать на десять гряд. Но огород она все равно посадит — чего бы ей это ни стоило. Иначе совсем заморишь ребят. И так Ванечка весь светится, а у Катюши болят глаза. Фельдшер говорит — золотуха. Нужно хорошее питание. Да и сама на кого стала похожа! Худущая, почернела, под глазами синяки. А как одета? Чучело огородное — вот кто она стала. На ногах рваные сапожишки, лыжные штаны из фланели— давно пора на тряпки, кофта вылиняла. Косынка выгорела. Губы потрескались. Увидел бы ее такой Герман?! Он пишет: «...Ты всюду всегда со мной. Не сочти, моя дорогая, эти фразы альбомными банальностями. Здесь, когда (далее шли зачеркнутые слова) все так обострено, немыслимо играть словами. И я верю, что все у нас повторится, и мы будем вместе... Я верю и ты верь, моя любимая»... Его письма Нина помнила наизусть... Мысленно, вот так — в редкие минуты отдыха — повторяла как молитву. Отдохнула и пора за дело. Нина поднялась со скамейки, взяла ведра и полезла в гору. Забиралась, цеплялась за кусты, а спускаться еще труднее: ведра с землей, кажется, вот-вот вырвутся из рук и полетишь за ними вниз головой. На пятом и последнем заходе она дышала, как загнанная лошадь, мокрая от пота кофта прилипла к телу. Надо передохнуть, а то сверзишься. Поставила ведра так, чтобы не упали, и примостилась на пеньке. Перед глазами словно туман. Это от усталости. Постепенно, как на фотопленке, стали проявляться очертания гор, под ними бурная, с выпирающими камнями-валунами река; дома и домишки с черными прямоугольниками огородов. Почему-то частенько возникало ощущение, что вот-вот горы сдвинутся и завалят, задушат их унылый поселок. И, как всегда, в такие минуты Нина особенно остро ощутила свое женское одиночество и тоску, и тогда невольно стала мысленно проговаривать свое письмо к Герману: «Мой дорогой, если бы ты только знал, в какой глухомани я живу?! Всегда любила равнину, поле, березовые рощи — в них так светло! Помнишь, ту березовую рощу, в которой началась наша любовь? А живу в горах! Не люблю горы. Они давят меня. Из-за гор кажется, что так далеко наш родной город. Так же, как наше детство. Да... Все в моей жизни не так. Понимаю: грех жаловаться, когда война, когда убивают... Но если бы в юности мне сказали, что Суду жить с нелюбимым человеком — ах! как бы я вознегодовала! Никогда не буду лгать! Никогда не буду притворяться! — так я считала раньше А теперь? И лгу, и притворяюсь. Ведь моя жизнь с мужем — сплошная ложь и притворство. Не думай — я тебе не изменила! Но чего это мне стоит... Муж кормит меня и детей. Мне обидно, совестно. И еще: всегда хотелось делать что-то настоящее, большое. Не сумела. Отступилась. И нечего сваливать на обстоятельства. Пусть хоть и потом — я добьюсь своего. Сейчас главное — огород. Но, может быть, про огород тебе и не понять. Если еще одна голодная зима — дети погибнут...