Сибирские огни, 1981, № 9

56 ЕЛЕНА КОРОНАТОВА Наконец все уложено. Вадим, в высоких таежных сапогах, полушубке, подпоясанном ремнем, шапке-ушанке, подошел к Нине. — Ну, пора. Здесь простимся? — Я приду... Ребят одену и приду... — Забудем все плохое. Я, конечно, был виноват.— И, криво усмехнувшись, непослушными губами произнес тоскливо: — Не поминай лихом, если что... Перед низким, как бы распластавшимся в ложбинке, зданием треста стояли грузовики. Сюда со всех концов по переулкам и тропам, сбегающим с гор, текли темными ручейками жители поселка ич ближних заимок. Надрывалась гармонь, и высокий женский голос со слезой выводил: «ка-а-к родна-а-а-я меня мать прово-жа-а-ла...» У Вадима лицо словно окаменело, а взгляд был обращен в себя. Похоже, он никого не видит и не понимает, что творится вокруг него. Казалось, он не замечал ни Нины, ни детей. Когда к нему обращались, он натянуто улыбался, обнажая два ряда ровных зубов. Улыбался, а в глазах не притухал сумрачный отблеск. Заиграл духовой оркестр. Вадим наклонился к Нине. — Как на похоронах,— сказал он все с той же,вымученной улыбкой и провел языком по пересохшим губам. У Нины было ощущение, что она почти физически заглянула ему в душу, прочитала его мысли: он боится, боится до потери сознания, его терзает одна мысль — он погибнет. Противоречивые чувства охватили ее: жалости и презрения, и вины перед ним — не любила ведь; хотелось пристыдить его: «Ты же мужчина! Не смей раскисать». Нет, надо бы его подбодрить... Но она молчала, не находя нужных слов. Повалил сырой, липучий снег, заштриховал горы. Будто ничего вокруг. Белый падающий снег. Вадим взял на руки Катюшу, приподнял высоко на вытянутых руках. В глазах у него сверкнули слезы. В эти минуты Нина почти любила его, какой-то материнской любовью, приправленной острой полынно-горькой жалостью, что стояла поперек горла — не продохнуть. В доме, после отъезда Вадима, стало тихо и спокойно, и Нина испытывала облегчение, какое наступало обычно, когда муж уезжал в командировку. И все-таки ее угнетало состояние не вполне осознанной вины. Горестное раздумье старалась заглушить работой. Вычистила стайку, наложила колкого, душистого сена корове в ясли. Пеструха, будто понимая, лизнула рукав телогрейки и утробно мыкнула. Привалившись к яслям, Нина почувствовала, что по лицу текут слезы. Сейчас она не совестилась, что плачет не о Вадиме. Так давно нет писем! Только бы не самое страшное... Из какого-то суеверного страха внушала себе: пока думает о нем как о живом — он будет жить. Нина отняла руки от лица, стряхнула сухие травинки и труху с телогрейки и вслух как заклинание проговорила: — Он жив. Жив. Жив. Он помнит обо мне. Письмо придет. Непременно придет... Постояла еще немного и, потрепав Пеструху по холке, вышла из стайки. На крыльце, в полушалке и плюшевой жакетке внакидку, топталась улыбающаяся Тихоновна. — А ну-кось, Нина Николаевна, идите-ка в избу, поглядите, кто припожаловал. — Кто?! — мелькнула мысль: не приехала ли Мария Васильевна, в письмах обещала приехать. Может, письмо привезла?