Сибирские огни, 1981, № 9

44 — Ну так попроси свою покровительницу Платонову. «Он вызывает на ссору, а я не хочу...» Нина полагала, что за разговором о Тихоновне последует другой — более острый разговор — выяснение отношений. С тех пор, как она вернулась из Энска, она страшилась, что Вадим предъявит свои супружеские права, что было бы, после встречи с Германом, совершенно немыслимо для нее — кощунство. Они жили в разных комнатах, приходил он из треста поздно, усталый и раздражительный. — Ты не ответила мне,— сказал Вадим, возвращаясь к мысли, видимо, донимавшей его,— так как же, хотела бы, чтобы я загремел на фронт?Это «загремел» возмутило Нину, и она, не скрывая презрения, сказала: ' — Значит, пусть другие «загремят»?! — Ты уклоняешься от ответа. — А ты как Фома Опискин. — Оставь при себе эти литературные сравнения. Иди и скажи Тихоновне, что мы больше ее держать не можем. — Если ты Тихоновну прогонишь,— тихо и раздельно проговорила Нина,— то и я с ней уйду.— И вышла. Тихоновна, пригорюнившись, подперев щеку рукой, сидела в кухне у окна.— Чё, гонит меня хозяин? Ну, чё скраснела? Слыхала — попрекает. Не обижайся, Нина Николаевна, пойду я в больницу. Ночной сторожихой. Ариадна Викторовна сулилась на место определить. Карточку дадут, в тягость не буду. А жить, коли разрешите, у вас буду. Вам же полегче, есть от кого за хлебом в очередь сходить. — Превосходно,— выслушав Нину, одобрил Вадим,— теперь, по крайней мере, нам никаких эвакуированных не сунут. В одной комнате— ты с детьми; мне, как больному, нужна отдельная комната. А в кухне живет рабочий человек. Так что с нас взятки гладки.— Все это он проговорил, стоя перед зеркалом и пристально разглядывая себя.— Ты замечаешь, как я похудел? — Не замечаю. — Тебя не беспокоит мое состояние? Переодень Катюшу, я с ней пройдусь. Вслед за Вадимом, забрав Ванечку, ушла к Ариадне Викторовне Тихоновна. Нина водрузила на стол швейную машину и достала из комода раскроенные наволочки. Строчила машина, а за строчкой тянулись мысли. Кто он? Ее муж? Честно ли, что она продолжает с ним жить? Он кричит по ночам. Он боится. Всего. Виноват ли он, что всего боится? А может, он действительно болен? Но ведь не снят же он с военного учета... Перемалывать одни и те же мысли тошно... От Германа два коротких письмеца. «Думаю о тебе»... «Ты — есть, и меня это греет в самые трудные минуты»... За окном раздался знакомый, с хрипотцой голос: — Ниночко! Она кинулась к распахнутому настежь окну. Петренко, но прежний, которого она знавала еще в Энске, стоял под окном. Подтянутый, в командирской форме, без бороды, гладко выбритый. Только вот на висках поблескивала седина. Иван Михайлович согласился зайти лишь после того, как узнал, что она дома одна. — Я рада, что вы здоровы и вот в форме,— с улыбкой сказала Нина, разглядывая Петренко.— Знаете, вы даже помолодели. — А как же! Главное, Ниночко, меня восстановили по всем статьям. Помогли верные друзья-товарищи.