Сибирские огни, 1981, № 9

ЖИЗНЬ НИНЫ КАМЫШИНОЙ 35 Вадим не мог не слышать Ариадны, и он перестал разговарить с Ниной. Не замечал ее и после того, как Ариадна перевезла Петренко в больницу. Между Ниной и Вадимом наступила тягостная полоса отчуждения. Теперь он жил в столовой, переделав ее в свой кабинет. Нине как-то удалось вечером застать Платонову в редакции. Надежда Михайловна молча слушала ее с каким-то новым интересом, поглядывая на Нину, а потом в раздумье произнесла: — Сказала бы я тебе: уходи, оставь его, начинай самостоятельную жизнь. Но это ты должна сама решить. Надо тебе становиться на ноги. Хочу все же приобщить тебя к газетному делу. Придешь к нашему ответственному секретарю, он даст тебе задание. А Петренко передай от меня привет... Чуть ли не ежедневно Нина появлялась в больнице; покормив Петренко домашней едой, Нина придвигала табуретку поближе к его койке, и они тихонько, чтобы не мешать больным, переговаривались. Иван Михайлович любил ее рассказы о детях, и Нина чутьем угадывала: это не было поддельным интересом. Он смеялся над их проделками и занятными словечками, которых никогда не придумать взрослым. Однажды призналась: — Боюсь, что не смогу стать настоящим газетчиком. Писать-то я люблю. Другое меня мучит: вот посылают меня взять информацию. А человек работает, у него свои дела,— я же лезу с расспросами, отрываю его от этих дел. Так совестно бывает, так неловко себя чувствую... Петренко понимающе кивнул. — Что тут скажешь... Через это, Ниночко, треба перешагнуть. У кого-то читал я: самый сильный человек тот — кто себя одолел.— Он помолчал, а потом еще тише заговорил.— Ты же, Ниночко, знаешь — в Чека я работал... Другой раз с такой падалщо возишься, возишься... С души воротит. И то ли этой человеческой1 гнили готов пулю в лоб пустить, то ли себе... Поначалу заявления писал, просил освободить... А надо было. Надо! Вот и служил. Он снова надолго замолчал. Тут Нина хотела было спросить его: а что же с ним произошло? За что же его?.. Но в который раз остановила себя: «Если не рассказывает — значит, не хочет, значит — тяжело ему даже вспоминать». Как только Ивану Михайловичу стало получше, он попросил книг. Выбор их удивлял Нину: то она несла в больницу философские трактаты, а то — грамматику. Однажды он попросил «каких-нибудь хороших стишков». Нина принесла Лермонтова и Некрасова; Лермонтова он скоро вернул, а про Некрасова сказал: — Он душу мне вывернул наизнанку. Пусть трошки со мной побудет.— И с грустной усмешкой пояснил.— Я ведь в детинстве чужую скотину пас. За кусок хлеба. Было мне семь годков, когда мать повесила мне через плечо холщовую торбочку и послала побираться... Нина дорожила свиданиями с Петренко и их доверительной душевной близостью. Как-то, когда Нина была у Петренко, в палату неожиданно зашла Платонова. Кивнув Нине, она повернулась к Петренко: — Ну, здравствуй, Иван. Что же ты, друг, ко мне не пришел? — Да, понимаешь... Всяко бывает... — Друзьям-то надо доверять. — Доверял...— По лицу Петренко скользнула тень, он хмуро глянул в сторону. з*