Сибирские огни, 1981, № 9

28 ЕЛЕНА КОРОНАТОВА Шершавой большой ладонью, как, бывало, в детстве, он пбгладил ее по голове, взял за плечи и слегка отстранил от себя. — Дай трошки подивлюсь. Гарнесенька стала,— проговорил он, любуясь ею. — Как вы сюда попали? Это вы тогда были на вокзале? Почему же тогда не подошли? — Не хотел пугать. Я и так тогда тебя напугал. — Ах, что же мы здесь стоим! Раздевайтесь. Проходите. Тихоновна, пожалуйста, разогрейте обед. Поставьте чайник, нет — самовар. Перепуганная, ничего не понимающая Тихоновна шепнула: — Нешто сродственник? — Больше, чем сродственник.— Нина улыбнулась Петренко.— Иван Михайлович меня еще маленькую нянчил, а потом...— Нина на секунду запнулась, подыскивая верное слово, которое бы определило их отношения.— Потом был моим учителем в жизни. Усадив в столовой Петренко на диван, она подала ему папиросы. — Курите, пока Тихоновна разогревает обед. На вокзале я не узнала вас из-за бороды.— Нина все еще испытывала душевную неловкость: «Господи, как я могла его не узнать! Освободили! Как? Когда? Нет, спрашивать нельзя. Пусть сам скажет...» — Ничего мудреного. С бородой я вскорости расстанусь. Расскажи, как живешь. Сколько воды утекло. Однако с десяток лет не виделись. — Нечего мне о себе рассказывать. Замужем, двое детей. — Славные малята. Видел тебя, когда с ними гуляла. — Почему же не подошли? — Видишь, Ниночко, тут в двух словах не скажешь. Все ждал. Должно у меня кое-что измениться... Может, знаешь про меня? ■— Немного слышала... От Натки. Только не очень поняла. — И не треба пока тебе понимать. Дай срок — все будет ясно. Правду в торбочку не упрячешь. Есть у меня верные друзья, старые большевики. Они и помогут. Уже помогли.— И помолчав, спросил: — Может, слыхала: сам я теперь? «Это он про Анфису,— догадалась Нина,— он из-за нее, наверное, поседел». И, не удержавшись, выпалила: — Я Анфису презираю. Как она только могла?! — Чего ж ее винить?! Конь о четырех ногах и тот спотыкается. А где Анфисе было понять, с ее-то грамотешкой... Да и какое у нее развитие... Нина не услышала в его словах ни обиды, ни презренья, лишь тоскливую боль. Петренко принялся расспрашивать о бабушке (о ней говорил с почтительной нежностью), о маме и Натке. Удивился, что мама не живет с Ниной. Все же полегче было бы. Нина торопилась обо всем рассказать, а то придет Вадим — какой уж тут откровенный разговор. Больно было видеть худое, постаревшее лицо Петренко, его седину на висках, залатанную и застиранную гимнастерку и стоптанные валенки. И в то же время этот человек не вызывал жалости, какое-то необъяснимое спокойствие и уверенность в своей силе и правоте исходили от него. Тихоновна привела детей. Нина с ревнивым беспокойством взглянула на Петренко, и он ответил ей улыбкой — да, хороши. Заслышав, что Вадим открывает входную дверь, Нина вышла в прихожую. ^ — У нас гость,— шепнула Нина,— пойдем в Спальню, я тебе объясню. Растирая ладонями затвердевшее на морозе лицо, Вадим настороженно слушал.