Сибирские огни, 1981, № 9

ЕЛЕНА КОРОНАТОВА • Я не мог не увидеть тебя. Прости! Прости меня. Не хотел я обманывать... Прости... Сомнения, укоры совести, самоуговоры — все само собой испарилось, исчезло. Ее охватило ощущение острой радости. Она не вслушивалась в его нежный и горячечный шепот. Ну, что значат слова, когда он рядом! Любит... Каким-то краешком сознания она ухватила слово: «расстаться», и мгновенно все поняла: он пришел проститься, не мог он так расстаться... Она попыталась оттолкнуть его, но тут же обхватила обеими руками. Расстаться? Потом, потом... Дождь будто сговорился оплакивать их расставание: он рыдал в водосточных трубах чужого дома, всхлипывал в лужах у крыльца. Они стояли на крошечной площадке полуразрушенного, с заколоченной дверью крылечка, отгороженные от всего мира стремительно падающей стеной дождя. Они верили и не могли, до конца поверить, что расстаются. Через неделю, ожидая на остановке автобуса, она увидела Германа. Он шел с миловидной женщиной, широкое пальто на ней не могло скрыть выпирающего живота. Хмурое лицо Германа, сдвинутые у переносицы брови, какой-то отсутствующий взгляд — примирили ее с этой чужой женщиной, что шла, опираясь на его руку, и, конечно же, имела все права на него... Воспоминания как тропинка над обрывом: не подходи к краю, не заглядывай, что там, а то перехватит дыхание, закружится голова, еще сорвешься... Их третьему свиданию (ну, просто как в сказке — все повторилось трижды) суждено было стать последним. Но они тогда этого еще не знали. ...В ту ночь она долго не могла заснуть. Сквозь шторы пробирался зыбкий, потусторонний свет луны. За окнами под напором ветра мотались, как огромные метлы, голые и черные от дождя ветви берез. Надо бы прикрыть ставни. Но не хотелось вылезать из нагретой постели. Что-то легонько царапнуло по стеклу. Немного погодя последовал осторожный стук. Нина кинулась к окошку, подняла занавеску и увидела Германа. шепнув: «Подожди», опустила занавеску, поспешно набросила на плечи халатик и кинулась к окну — вдруг уйдет! Герман подтянулся на руках и через несколько мгновений очутился в комнате. Их счастья не омрачала даже предстоящая разлука. Через день Герману уезжать на Дальний Восток. Предстоят два года воинской службы. То, что они потом, когда он отслужит, будут вместе, само собой подразумевалось. В те быстротечные часы, минуты, мгновения они не клялись друг другу в любви и верности, снова для Нины важно было одно: он здесь, он любит. И все те строгие правила поведения девушки, что с малых лет внушались, воспитывались, что передавались из поколения в поколение,— были забытві. И после, когда прошли, протянулись тоскливые недели бесплодных ожиданий писем, когда уже стало ясно, что незачем торопиться с работы домой,— Нина ни в чем не раскаивалась, не сожалела, не упрекала Германа. И в глубине души знала: пусть ей и выпала на долю полынная горечь разлуки и обидное сознание, что ты покинута,— все равно,— повторись все сначала, она ничего бы не изменила в прошлом. Шли месяцы. От Германа вестей не было. Через полгода школьная подруга, ничего не подозревая, сообщила мимоходом: «У Яворского сын родился, и жена с ребенком уехала к нему на Восток». Нина полагала, что от тоски можно умереть. И все же вопреки здравому смыслу — она ждала...