Сибирские огни, 1981, № 9

16 ЕЛЕНА КОРОНАТО б А ГЛАВА ВТОРАЯ Короткий зимний день угасал. В печке плясало языкастое пламя, обнимало обуглившиеся поленья. Нина любила, забравшись с ногами на диван, посидеть перед раскрытой печной дверкой. Наверное, не случайно в древние века, когда мозг человека еще не в силах был постигнуть явления природы, люди жертвенно поклонялись огню. Теперь не мечтается... Неужто круг замкнулся цепью повседневности? А ведь она почти ровесница Анны Карениной. Опять книжное сравнение — так упрекнул бы ее Вадим. Он не любит этих книжных сравнений, всегда одергивает: «По земле надо ходить, а не в облаках витать». Бабушка — та все понимает. Когда виделись с ней в последний раз, бабушка сказала: «Юность — живет мечтами, зрелость — настоящим, а старость — воспоминаниями». И вот сейчас, когда сумерки плотными тенями залегли за буфетом и по углам комнаты, Нина позволила себе перелистать трудную книгу воспоминаний. Все эти годы, чтобы легче было преодолевать настоящее, она держала эту книгу за семью печатями. Сорвало «печати» Наткино письмо... Натка сообщала, что случайно, нос к носу, столкнулась с одноклассником Нины — Германом Яворским. «Он спросил о тебе,— писала Натка,— просил передать, что он всё (интересно, что — всё?) помнит. Сказал, что встречи с тобой остались для него самыми дорогими воспоминаниями. Почему ты ничего мне не рассказала? У вас был роман? Он просил твой адрес. Я не дала. Сама понимаешь почему. Но я ему рассказала о тебе»... «Самым дорогим»... А для нее? Когда-то она заставила себя всё забыть... Пока Натка гостила, Нину так и подмывало рассказать о Германе, но, повинуясь чувству какой-то сладостной боли и желая сохранить только для себя те драгоценные крупицы счастья, она не открылась сестре. ...Произошло это осенью. Они встретились на улице. В первые секунды, когда он, высокий, ладный, раскинув руки, загородил ей дорогу и взволнованно произнес: «Нина», она не узнала Германа. — Ты возмужал и покрасивел,— сказала она, с улыбкой разглядывая Яворского. Вместе с юношеской округлостью щек и подбородка исчезла его озорная манера держаться. Он был подтянут, сдержан и непривычно серьезен. — А для меня ты всегда была самой красивой девочкой. Не сговариваясь, они направились в университетский старый, запущенный сад. Герман отыскал укромную, в кустах сирени, скамейку. — Расскажи, как ты жила после школы,— попросил он. Она рассказала, как после Лаврушино поехала учительствовать на Север. За два километра ходила в школу. Однажды провалилась в ледяную воду. Заболела. Ползимы провалялась. Там больница за двести верст. Остяки — добрый народ, не дали ей умереть с голоду. Денег-то она не успела заработать. Приносили мясо, ягоды, хлеб. Весной, как вскрылась река, старый остяк перевез ее через реку на обласне. Конечно, боялась. Большая вода. Все чудилось, что каждая волна может накрыть ее с головой и все кончится... Но старик справился с рекой, а потом сказал: «Мала-мала, дефка, твой не утонул». Старик и купил ей билет на пароход. У нее-то денег не было. Что потом? Потом долго болела. Отчим злился. Ну, конечно, попреки... Бабушка взяла ее к себе и выходила. Что теперь? Работает в библиотеке... Герман слушал и держал ее руку в своих больших ладонях. Когда замолчала, неожиданно спросил: — Ты любила?