Сибирские огни, 1981, № 9

164 э. ШИК отец, мечом добывавший спокойствие. Он радовался силе своей и опыту, которые, приходили к нему: «Ныла нарезанная лес­ кой рука, но на душе было светло и по­ койно. Он становился мужчиной, главой и кормильцем семьи. Страшная зима с зеле­ ными огоньками волчьих глаз в гудящей и стонущей темноте уже не повторится. Он научился ловить рыбу, бить из лука птиц, добывать жирных тарбаганов. Он научится владеть мечом и боевым копьем, станет воином, таким же знаменитым, как его отец Есугей-багатур. Пусть тогда дрожит от страха толстый Таргутай-Кирилтух!» Но не только беспокойное чувство ме­ сти движет Тэмуджином, он полон, как ему кажется, желания добиваться спокой­ ствия и сытости для всех других. Но по отношению ко всем другим, даже в дни его горького рабства, сквозит пренебре­ жительное равнодушие. Хозяин дома, где живет в неволе Тэмуджин, принимает за него побои, но и, это не вызывает в нем чувства благодарности^ «Не будешь, дурак, подставлять за других свою спину!». Все чаще и чаще путь Тэмуджина к хан­ ству связан с попранием не только его юношеских благородных порывов, ожида­ ний своих друзей, но и тех качеств, кото­ рые дают ему право называться челове­ ком. Сгорбленные спины, молчаливое со­ гласие со всем, что он провозглашает, ще­ кочут его самолюбие: он достиг того, чего не могли другие, даже его отец. Первые жертвы жестокости Тэмуджина пугают и его, и людей, его окружающих. «Наступила тишина. Холод страха коснулся сердца Тэмуджина. Ему предстояло пере­ ступить незримую черту в самом себе. За ней было неведомое. Зато он знал, что бу­ дет, если не сделает последнего шага, ес­ ли повернет назад. Его сила утечет, как кумыс из ветхого бурдюка. Преодолевая страх, нетвердым, севшим голосом сказал: — Твое проклятье не падет на мою го­ лову. Я не пролью и капли крови. — Это звучало оправданием, озлился на себя, крикнул: — Но вы должны умереть! И вы умре­ те! Нукеры, закатайте их в войлок. Люди ужаснулись его приговору, дрог­ нули». Итак, незримая черта осталась позади. И еще не раз многие, даже самые близ­ кие Чингисхану, люди ужаснутся, дрогнут, отойдут от него в будущем, в годы рас­ цвета его могущества и силы. Теперь уже жестокость, страх людей кажутся ему единственным сдерживающим началом: «Не родство, не дружба удерживают лю­ дей под одной рукой. Страх. Всели страх в сердце человека, и он твой раб. Страх заставляет покоряться, повиноваться. Кто не боится, тот становится твоим врагом». ' По такому принципу все построено в улусе Чингисхана. Тысячи, сотни, десятки во главе с наиболее опытными и предан­ ными людьми готовы каждый час бросить­ ся в бой, но и этого мало: полторы сотни кешиктенов наделены особой властью, охраняя покой хана. Не скупился Чингис­ хан на подарки и награды им, всячески возвышал над другими, разжигая соперни­ чество и неприязнь друг к другу в бли­ жайшем своем окружении. Однако И. Калашников видит во многих государственных актах Чингисхана не толь­ ко коварство и изворотливость, но и даль­ новидность, прозорливость, что и было ис­ точником его могущества. Удивление и не­ которое недоверие внушает Чингисхану, например, письменность, но он сразу же ставит эту мудрость на службу себе и сво­ им завоевательским устремлениям: «Ну­ ну... Заноси: «Я, хан Тэмуджин, сын Есу- гей-багатура, по небесному соизволению взял в руки бразды правления над всеми народами, живущими в войлочных юртах». На серьезные размышления наталкивают и сегодня некоторые из уложений Чингис­ хана: «Пьяный подобен слепому — ничего не видит, подобен глухому — ничего не слышит, подобен немому — ничего не мо­ жет сказать. Пьяный забывает то, что знал, ему не сделать того, что умел. Умный ста­ новится глупым, добронравный — неужив­ чивым и злым. Пастух, пристрастный к пи­ тью, теряет стадо, воин — коня и оружие, нойон не может содержать в порядке де­ ла ни тысячи, гіи сотни, ни десятка. Вино дурманит, лишает разума всех одинако­ во — харачу и сайда, худого и хорошего. В питье вина нет пользы, нет доблести. Я буду ценить тех, кто не пьет совсем, хвалить, кто пьет не чаще одного раза в месяц, терпеть, кто пьет в месяц дважды, и наказывать, кто пьет больше трех раз в месяц. В походе, перед битвой, перед облавной охотой пить отныне не смеет никто». Но холод власти, одиночество не может обойти мудрого и хитрого правителя. Он рад, что убит шаман, последний из тех, кто мог покуситься на его власть. Теперь он недосягаем, как дерево на отвесной скале, а все-таки дохнуло холодом, даже бли­ жайшие друзья постепенно замолкают. А Чингисхана еще порою тянет к живым голосам, к обыденной юрте кочевника. Од­ нако он отъединен от людей: у них своя жизнь, у него — своя. Нет, не могут эти потоки слиться, никогда. Одно лишь остается — походы, сраже­ ния, завоевания. И ничто не может удер­ жать его от новых и новых жесткостей. Порою Чингисхана как будто даже не удовлетворяют слабые, малодушные вра­ ги, но рядом с этими мыслями нет-нет да зарождаются другие: «То, что свершает он, предопределено небом. Оно лишает вра­ гов ума и мужества, дарует ему великое счастье побеждать, оставаясь непобеди­ мым». Так писатель приводит своего персонажа на вершину могущества. Ничто, кажется, не способно омрачить его безграничное владычество. И тем не менее читателю все более ясной становится тщетность уст­ ремлений Чингисхана. Он теряет даже то, что имел и любил всю жизнь, — своих детей, друзей. Джучи, сын Чингисхана, многим по душе своими знаниями и добрым отношением к людям: «Задушить надо было еще в колы­ бели», — мелькнула мысль у всемогущего отца. Мысль подхвачена — Джучи отрав