Сибирские огни, 1981, № 9

158 Э. ШИК думать и делать, и не ходу выпрямиться, и еще не показать смятения душевного...» В романе во весь рост предстает перед нами Разин — храбрый воин, искусный пол­ ководец, дальновидный дипломат. И вместе с этим как-то органично и естественно в нем проявляются обыденные человеческие качества. То бешеный галоп захватывает Степана так, что ему хочется плетью уда­ рить висящий над степью месяц. То вдруг охватит его ничем не удержимый гнев, а то затянут мучительные раздумья, беспре­ дельная грусть, ког,.а кажется, что всю жизнь только одно желание и испытывал: лежать в траве и глядеть в небо. А уж коль веселья час наступал, так ата­ ман и здесь бывал в центре: «Сильно про­ катился над водой мощный радостный вскрик захмелевшей ватаги! Вскочили... Бандуристы, сколько их было, сели в ряд, дернули струны. И пошла, родная... Пляса­ ли все. Свистели, ревели, улюлюкали... Об­ разовался большущий круг! В середине круга стоял атаман, слегка притопывал. Скалился по-доброму. Тоже дорогой миг: все жизни враз сплелись в одну огромную жизнь, и она ворочается и горячо дышит — радуется. Похоже на внезапный боевой на­ скок или на безрассудную женскую ласку». Не случайно Матвею Иванову видится в атамане что-то непосредственно-детское, не тронутое условностями жизни. «Вот вам и грозный атаман! — говорит он, укладывая Разина спать.— Весь вышел. Эх, дите ты, дите... И нагневался, и наигрался, и напил­ ся — все сразу». Именно в романе «Я пришел дать вам волю» наиболее ярко и зримо проявляются слитность, единство, нераздельность раз­ мышлений героя и автора, общность их уст­ ремлений, ибо близки и родственны поиски и раздумья Шукшина и его героя. И здесь хотелось бы полностью солидаризировать­ ся с Л. Аннинским, который писал по этому поводу: «Вовсе не множество разных ти­ пов писал Василий Шукшин, а один психо­ логический тип, вернее, одну судьбу, ту са­ мую, о которой критики говорили неопре­ деленно, но настойчиво: «шукшинская жизнь» *. Самые различные оттенки необычайно сложных, а нередко _и противоречивых чувств привносит в роман авторский голос: и восхищение, и сомнение, и досада, и со­ жаление, и стремление помочь, и горечь оттого, что помочь нельзя. Максимальная слитность, подлинное единство чувств и мыслей достигается на страницах, раскры­ вающих наиболее драматические эпизоды жизни Разина. Обратимся в связи с этим к эпизоду, ког­ да атаман убивает ни в чем неповинного ка­ зака всего лишь за худую весть из Персии, а затем кается в своем поступке. «— Ларька,— Как в бреду, с мольбой искренней, торопливо заговорил Степан,— рубни. Милый!.. Пойдем? — Он схватил еса­ ула за руку, повлек за собой.— Пойдем.1 1 Литература и современность. Сборник 16. М„ 1978, с. 271. Федор, пойдем тоже.— Он и Федора тоже схватил крепко за руку. Он тащил их к во­ де.— Братцы, срубите — и в воду, к черто­ вой матери. Никто не узнает. Не могу боль­ ше: грех замучает. Змеи сосать будут — не помру. Срубите! Срубите!! Богом молю, срубите.. Милые мои... помогите. Не могу больше. Тяжело. Степан у воды упал на колени, опустил голову. — Подальше оттолкните потом,— посове­ товал— А то прибьет волной...— Верил он, что ли, что други его верные, любимые его товарищи снесут ему голову? Хотел верить? Или хотел показать, что верит? Он сам не понимал... Душа болела. Очень болела ду­ ша. Он, правда, хотел смерти». Нет, не оставляет писатель в тени слож­ ных и противоречивых качеств предводите­ ля антифеодального движения ХѴІІ века. Чаще всего эти противоречия высвечивают­ ся Матвеем Ивановым, беглым мужиком, разумные советы которого раздражают не только ближайших сподвижников Разина, но и нередко самого атамана. Мешает за­ севшее в душе казацкое пренебрежение к мужику, что, как известно, и явилось одной из причин поражения разинского движения. Во многие удалые и безрассудно-риско- ванные дела разинцев Матвей пытался вдохнуть мудрость и сдержанность: удер­ живает атамана от расправы с митрополи­ том, пытается отговорить Разина от обмана людей относительно воскрешения цареви­ ча, корит за проявляемую порою излиш­ нюю жестокость. «Славушка про тебя, Степан, бежит добрая. Заступник ты наро­ ду. Зачем же ты злости своей укорот не делаешь? Чем виноватый парнишка давеча, что ты его тоже в воду посадил? А воево­ ду бил!.. На тебя же глядеть страшно было, а тебя любить надо. — Он харкнул на меня! — И — хорошо, и ладно. А ты этот хар- чок-то возьми да покажи всем: вот, мол, они, воеводушки: так уж привыкли плевать на нас, что и перед смертью утерпеть не может — надо харкнуть. Его тада сам на­ род разорвет. Ему, народу-то, тоже за тебя заступиться охота... А ты не даешь, все сам: ты и суд, ты и расправа. Это и есть твоя дурость, про какую я хотел сказать». Как видно, нет и не может быть в приро­ де исторического романа, выстроенного на «чисто» лирической или психологической основе, либо решающего только проблему соотношения документа и художественного вымысла. Сложность проблемы как раз в том, что все эти начала взаимопроникают, взаимодействуют, определяя художествен­ ную значимость и своеобразие. Очевидно, что за весьма пестрыми вы­ сказываниями о современном историче­ ском романе, о чем шла речь в самом на­ чале статьи, стоят совершенно определен­ ные явления сегодняшней прозы, а не произвол отдельных критиков. Обращаясь, к примеру, к роману В. Шукшина «Я при­ шел дать вам волю», нельзя не сказать об ослаблении власти документа, хотя начина­ ется роман с документа, а далее каждая из