Сибирские огни, 1981, № 9

САХАЛИНСКИЕ РАССКАЗЫ 115 куда и деется. Мешок пшеницы специально держу на печи: горячее зерно веяную хворобу выгоняет. Сунь в него ноги-руки, а дальше забота не твоя, всю дрянь из тебя вытянет, особенно простуду, печка — это больница, наша смолецкая, и дров на нее идет мало, охапка — и на весь день тепло в хате». Ефим зовет еще Праскуню — «моя баба», но так он говорит, когда хочет за что-нибудь выговорить ей, за простоту, скажем, но не прямо, а обиняком. «Моя баба что-то сегодня мещу много поела, аль заболела, аль что?» Праскуня краснеет, но не сознается, что соседке отнесла глечик меду, на себя все принимает, да и Ефим знает, что она не сама сьела, но в глаза «моей бабе» не скажет — деликатен и любит ее. Иногда подсмеивается попросту, беззлобно: «Праскунь, а у нашей ко­ ровы хвост сзади», Прасковья простодушно улыбается: «Пусть, где ж ему быть». И неожиданно серьезно говорит: «Сегодня на речку бы не ходил, там ничего все равно не изменилось. Погода стоит ровная. Лучше помоги мне картошку окучить».— «Моя баба ничего в моем деле не смыслит. А сведения как я буду передавать, из пальца высосу? Спасибо, мне не за это деньги платят».— Ефим едет на Поронай. И непонятно, то ли он в самом деле такой дотошный, то ли лень ему с картошкой возиться. Прасковья по два раза не повторяет, берет тяпку и — на огород. А через минуту слышна оттуда песня: Не в поле ветер воет — Военный гром гремит: Лбит, убит мой миленький, Убитенький лежит. Поет она как-то бедово, со слезой в невысоком, но сильном голосе. А тяпка так и ходит в руках. Возвращается Ефим, долго что-то пишет в тетрадку, шепчет, потом хмурится, опять черкает карандашом и по телефону просит гидрометконтору, передает дан­ ные. «Не знаю,— возражает он в> телефонную трубку,— такие замеры... что я могу сделать... да, конечно, почти, как вчерашние, погода не прыгает... вот и цифры оди­ наковы. Что, что? Знамо дело... и ночью... нет, не надо маня наставлять, не верите — приезжайте, убедитесь. А? Это другое делоі Понял, понял, электростанция мне нуж­ на как воздух. Спасибо. Когда получать? Ах. в пути... Ну ничего, подождем». Он сте­ пенно выходит из хаты, в сенцах шпыняет Боську, тот опрометью летит на чердак, Ефим открывает наружную дверь, которая ведет в огород, и негромко так, словно сам для себя, говорит: «Слышь, баба, электричество скоро будет». Прасковья слы­ шит, но песню не бросает, и только звенящие нотки в голосе выказывают ее радость: Шинель его, фуражка На кустике висит, А сам же он, бедняжка, Под кустиком лежит. Я сам помню великое множество русских старинных и современных песен, но этой не слыхивал, нет, что-то подобное иногда прозвучит по радио или телевиде­ нию, но такие слова и такое исполнение— только у Прасковьи. Вот вроде и неграмотно, а все видно, вся печаль наружу, особенно мне нра­ вится это — «убитенький», так уж ладно подходит оно к «миленькому». Ефим говорит, что грустные песни у Прасковьи не оттого, что на душе плохо, а просто любит она такие, за любым делом поет, при любом настроении, и все — протяжно, жалостливо. «Моей бабе на роду написано: петь да грустить. По моло­ дости обижался. Чего ты ноешь, горе какое у тебя? А она — нет, радость, а сама: «...уби-тенький ле-еежит.» > Лесником Прасковья стала случайно. Приехала в сорок седьмом на Сахалин, Ефима сразу определили, а Прасковью поостереглись, женщина, мол. Сначала на пи­ томнике работала, затем в пожарные сторожа перевели, а уж потом только— в лес­ ники. Понравилась безотказная работница, и по образованию подошла: семь классов в ту пору считалось много.