Сибирские огни, 1981, № 8

172 АЛЕКСАНДР ПАНКОВ со всеми его мыслями о себе, о смерти Метелицы». Левинсон и сам не успевает толком уло­ вить смысл этого своего нового состоя­ ния — начинается бой и рефлексия «выклю­ чается». Но можно догадаться: Левинсона настигло сознание того, что его способ­ ность управлять событиями отнюдь не аб­ солютна и что он связан сложной обратной зависимостью с теми людьми, жизнью ко­ торых он научился распоряжаться и кото-_ рые сами испытывают внутреннюю необхо­ димость подчиняться в боевой обстановке кому-то одному. Как бы велика ни была волевая энергия Левинсона, исход событий обусловлен тем, как будут действовать в деле его подчи­ ненные: как встретит свой последний час геройский Метелица, как поступит, попав в белую засаду, ершистый парень Морозка. И это есть дело их собственного долга, ко­ торому они верны до конца, дело их лич­ ного отношения к жизни, к миру и в к свое­ му командиру. Пройдя сквозь пекло последнего боя, оставившего от отряда восемнадцать чело­ век, Левинсон переживает глубокое ду­ шевное потрясение, и в его мозгу нарож­ дается сознание — новое сознаниеі — своей человеческой миссии: «Левинсон обвел молчаливым, влажным еще взглядом это просторное небо и зем­ лю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими близки­ ми людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом,— и перестал пла­ кать: нужно было жить и' исполнять свои обязанностію). В этой потребности духовного сближения с людьми, ради которых, он, собственно, и идет в огонь, видится мгновенный проблеск какой-то действительной и высокой идеи, Проливающей духовно-гуманистический свет на трагическйй финал «Разгрома»'. А. Толстой писал в 1927 году в письме к В. П. Полонскому: «Нет, революция пусть будет представлена революцией, а не бла­ гоприличной картиночкой, где впереди ра­ бочий с красным знаменем; за ним — бла­ гостные мужички в совхозе, и на фоне — заводские трубы и встающее солнце. Вре­ мя таким картинкам прошло,— жизнь, мо­ лодежь, наступающее поколение требует: «В нашей стране произошло событие, вели­ чайшее в мировой истории, расскажите нам правдиво, величаво об этом героическом времени». Но едва только читатель почувствует, что автор чего-то не договаривает, чего-то опасается, изображает красных сплошь чу­ до-богатырями, а белых — сплошь в ресто­ ране с певичками,— со скукой бросит книж­ ку».4- Советская классика внесла неоценимый вклад в художественное изображение на­ рода, его исторических путей и превраще­ ний. В литературе Россия, ее демократиче­ ские слои обрисованы в таком богатстве характеров, классовых типов, колоритных физиономий, симптоматичных реплик, что просто глаза разбегаются. Россия начала века — страна по преиму­ ществу крестьянская. Советская классика — правдивый летописец бурного волнения крестьянской стихии, ее самодвижения, на­ ложившего отпечаток на ход гражданской войны, диалектику ее классовых и обще­ народных факторов. Представители рабо­ чего класса, интеллигенции, мещанства, чи­ новничества, дворянства неизменно ока­ зываются в произведениях советской клас­ сики на фоне крестьянской массы В то же время разнообразие лиц, переклички го. лосов — все это вместе переходит в цело­ стный и полифоничный образ народа, за­ печатленного в его конкретной историче­ ской данности. Эмпирика народной истории — непосред­ ственный материал советской классики. При этом писатели обращают внимание на рез­ кий контраст действительных фактов — по­ ловодье волнений, диких расправ, наси­ лий — с тем идеальным, что сопутствовало общепринятому понятию «народ» в недав­ нем прошлом и, в частности, было пред­ метом постоянных раздумий русской интел­ лигенции, тяготевшей отождествлять на­ родное начало с началом нравственным. Настойчивее других заостряет эту тему А. Толстой, заставляя разных своих героев переживать разрыв между идеальным пред­ ставлением о народе и обыденной, обыва­ тельской эмпирикой. Сапожков, давний . приятель Телегина, ставший в гражданскую командиром полка, рассуждает: «Интеллигенция попятилась, голову из хомута тащит: «Не хочу, попро­ буйте-ка — без меня обойдитесь...» Это когда Россия на краю чертовой бездны... Величайшая, непоправимая ошибка. А все — барское воспитание, нежны очень: не в со­ стоянии постигнуть революции без кни­ жечки.. В книжечках про революцию про­ писано так занимательно... А тут — народ бежит с германского фронта, топит офи­ церов, в клочки растерзывает главнокоман­ дующего, жжет усадьбы, ловит купчих по железным дорогам, выковыривает у них из непотребных мест бриллиантовые’ сережки... Ну, нет, мы с таким народом не играем, в наших книжках про такой народ ничего не написано. Что тут делать?» А вот другая сцена. Кузьма Кузьмич Нефедов,, добрый спутник Даши и один из колоритных героев толстовского романа, со смешанным страхом и изумлением взирает на море костров за Доном и понимает, что это станичники приехали грабить вслед за наступающей армией. Кузьма Кузьмич не меньший философ, чем Сапожков, И он обращается к Даше: «Это показать бы да нашей интеллигенции. А? Это — сон нерас­ сказанный... Вот тебе, конституции -захоте­ ли... Ай, ай, ай... Побасенки про него скла­ дывали и — терпеливый-то, и ленивенький- - то, и богоносный-то... Ай, ай, ай... А он вон какой... По пояс в- тумане стоит, грозен и умен, всю судьбу свою понимает, очи впе­ рил в половецкие полчища... тут такие си-