Сибирские огни, 1981, № 8

168 АЛЕКСАНДР ПАНКОВ рода и осуществления законности. Комму­ нисты преследуют надругательство над пленными, строго наказывают погромщиков и мародеров. Сцены, повествующие о борь­ бе красных за новую дисциплину и коллек­ тивность, мы встречаем во многих книгах. Вспоминается, например, суд над Морозкой в «Разгроме», порка мародеров в «Желез­ ном потоке». Еще существеннее разговор Бунчука с председателем революционного трибунала в «Тихом Доне». Председатель, вымотанный бессонницей, коротко внушает Бунчуку: «Так вот, ты будешь у нас комен­ дантом. Прошлую ночь мы отправили в «штаб Духонина» своего коменданта... за взятку. Был форменный садист, безобраз­ ник, сволочь,— таких нам не надо. Эта ра­ бота грязная, но нужно и в ней сохранить целеньким сознание своей ответственности перед партией, и ты только пойми меня, как надо...— нажал он на эту фразу: — че ­ л о в е ч н о с т ь с о х р а н и т ь (выделено мной — А. П.). Мы по необходимости фи­ зически уничтожаем контрреволюционеров, но делать из этого цирк нельзя. Ты пони­ маешь меня?» Образом этого большевика М. Шолохов по сути дает ответ на вопрос о том, как со­ относятся в данных исторических условиях ценности политико-прагматические и нрав­ ственные. Невозможно представить себе подобный разговор между белыми, которые культи­ вировали карательные расправы, раздували в себе жажду классовой мести. В «Броне- поезде 14-69» прапорщик Обаб рассуж. дает: «Сволочь бунтует. А ее стрелять на­ до. А которая глупее — пороть». Рощин у А. Толстого прослыл среди офицеров «крас­ ным» за свое нежелание участвовать в рас­ стрелах пленных. Нечто подобное происхо­ дит и с Григорием Мелеховым. Пожалуй, наиболее сильно существен­ ность и неискоренимость общечеловече­ ских ценностей раскрыта М. Шолоховым. «Тихий Дон» всем свои строем доказывает, что народ за время войн привык к виду смерт.и, но не привык к расправам, к не­ справедливости. С пронзительной ясностью в этом убеждают два эпизода, где нари­ сованы гибель Подтелкова и Бунчука и ги­ бель Котлярова. Когда читаешь эти эпизо­ ды подряд, то они, принадлежащие разным частям романа, как будто сливаются во­ едино. «Еще до выстрела слух Бунчука полос­ нуло заливистым вскриком; повернул голо­ ву: молодая веснушчатая бабенка, выско­ чив из толпы, бежит к хутору, одной рукой прижимая к груди ребенка, другой — за­ крывая ему глаза». «После второго залпа в голос заревели бабы и побежали, выбиваясь из толпы, сшибаясь, таща за руки детишек. Начали расходиться и казаки. Отвратительная кар­ тина уничтожения, крики и хрипы умира­ ющих, рев тех, кто дожидался очереди,—I все это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых». И таким же выпадом против отвратитель­ ного уничтожения и остервенелости звучит рассказ о последних минутах большевика Котлярова: «И вот тут-то Иван Алексеевич глянул искоса в сторону, увидел, как маль­ чишка лет семи вцепился в подол матери и со слезами, градом сыпанувшими по иска­ зившимся щекам, с визгом, истошно за­ кричал: — Маманя! Не бей его! Ой, не бей!. Мне жалко! Боюсь! На нем кровь!.. Баба, замахнувшаяся колом на одного из еланцез, вдруг вскрикнула, бросила кол,— схватив мальчонку за руку, опрометью ки­ нулась в проулок. И у Ивана Алексеевича, тронутого детским плачем, ребячьей вол­ ной жалости, навернулась непрошеная сле­ за, посолила разбитые, спекшиеся губы. Он коротко всхлипнул, вспомянув своего сы­ нишку, жену, и от этого вспыхнувшего, как молния, воспоминания родилось нетерпели. вое желание: «Только бы не на ихних гла­ зах убили! И... поскорее...» Крик ребенка раздается среди толпы, осатаневшей от крови, как великое разгоня­ ющее предостережение. И оно, мы видим, повторяется, как только повторяется си­ туация. Это'неприятие психологии развязан­ ных рук, это ощущение нравственного пре. дела, который должен сохранять значение для людей при любых обстоятельствах,— знак активного гуманизма советской клас­ сики. Два типа главных героев находятся в центре произведений советской классики, посвященных эпохе революции. Это тип сильного человека — революционера, на­ родного вожака, лидера, который несет в себе организующую силу, вклинивается в стихию бушующей массы и встает во главе ее. И это тип человека, выбитого из при­ вычной колеи, мучительно ищущего свое место и свою правду в новой действитель­ ности. Казалось бы, это глубоко различные об­ разы. С одной стороны, ясная цель, не­ преклонная воля, решительность и напор. С другой, — сомнения, неуравновешен­ ность, муки совести. Такой контраст двух характеров хорошо виден в сцене разгово­ ра между персонажами А. Толстого — мат- росом-большевиком Чугаем и Рощиным. Выслушав сбивчивый монолог Вадима Пет­ ровича, пробующего выразить и объяснить свой душевный кризис, Чугай отвечает: «Готов, браток, прямо — на лопате в печь... Что за оказия — разговаривать с интелли­ гентами! Откуда это у вас — такая мозго­ вая путаница? Ведь все-таки русские люди, умные как будто... Значит — буржуазное воспитание. Сам себя потерял! Есть он, нет его,— и этого не знает. Ах, деникинцы! Ну, развеселил ты меня... Как же мы теперь с тобой договоримся? Хочешь работать не за жизнь, а за совесть?». Дело тут, конечно, не в интеллигентности как таковой. Казак Григорий Мелехов пе­ реживает трагедию, более глубокую и беспросветную, нежели Рощин, и противо