Сибирские огни, 1981, № 8

«КАК Я ВСТАНУ ПЕРЕД МИРОМ?» 167 жение с требованиями жизненной необхо- димости, их преломление в земных людях подробно изображены, например, Д. Фур­ мановым в «Чапаеве». Если проследить за сюжетом этой книги, то мы видим, как бы три этапа в развитии авторской концепции. Сначала комиссар Клычков слушает расска­ зы и легенды о Чапаеве и составляет для себя идеальный образ народного героя. Затем он сталкивается с Чапаевым наяву и обнаруживает в его характере целый ряд субъективных черт, расходящихся с этими идеальными представлениями. А вслед за этим начинается знакомство с живым ха­ рактером, постигаются его достоинства и недостатки, выявляются взаимопереходы героического и обыденного, исторически необходимого и случайного. У Д. Фурманова Чапаев творит истори. ческую действительность, но и сам интен­ сивно формируется этой действитель­ ностью. Он растет как красный командир и как человек, испытывая на себе уроки событий, прислушиваясь к таким товари- щам-большевикам, как Клычков и Фрунзе. Сам героизм Чапаева претерпевает переме. ны по мере освобождений от «чапаѳвщи. ны». И тогда правдивый образ народного героя гражданской войны встает на место первоначальной — красивой, но отвлечен­ ной — легенды: «Где же к о н к р е т н о те факты, которые надо считать героически­ ми? А молва о Чапаеве широкая, и молва эта, верно, более заслужена, чем кем-либо другим. Чапаевская дивизия не знала пора­ жений, и в этом немалая заслуга самого Чапаева. Слить ее, дивизию, в одном поры­ ве, заставить поверить в свою непобеди­ мость, приучиться относиться терпеливо и даже пренебрежительно к лишениям и трудностям походной жизни, дать коман­ диров, подобрать их, закалить, пронизать и насытить своей стремительной волей, со­ брать их вокруг себя и сосредоточить все­ цело на одной мысли, на одном стремле­ нии — к победе, к победе, к победе — о, это великий героизм! Но не тот, который с именем Чапаева связывает народная мол­ ва. По молве этой чудится будто «сам Ча­ паев» непременно носился по фронту е обнаженной занесенной шашкой, сокрушал самолично врагов, кидался в самую кипу­ чую схватку и решал ее исход. Ничего, од­ нако, подобного не было. Чапаев был хо­ рошим и чутким организатором того вре­ мени, в тех обстоятельствах' и для той среды, с которою он имел дело, которая его породила и вознесла!» Пристальное разглядывание идеального в действительном, исторически необходи­ мого в исторически стихийном — та чер­ та советской классики, без понимания ко­ торой трудно уяснить и ее гуманистический пафос, ее умение исследовать конкретного человека в его земной зависимости от по­ литических и нравственных, классовых и об­ щечеловеческих условий. Благодаря взаимоотражению классового и общечеловеческого начал гуманизм со­ ветской классики приобретает реалистиче­ скую наполненность, социалистическую идейность и одновременно высокий духов­ ный смысл. Интересное наблюдение вы­ сказывает по этому поводу П. Палиевский, обращаясь к творчеству М. Шолохова: в шолоховском мире происходит «...самая свирепая проверка человека на прочность; кроме того, этот мир ни секунды не колеб­ лется перед таким понятием, как лич­ ность. Не отвергает ее и, без сомнения, чтит, но, если надо, свободно перешаги­ вает. Сострадание и сочувствие к ней не исчезают; но одновременно идет одергива­ ние, обламывание, обкатывание ее в колос­ сальных смещениях целого. Среди раздви­ гающихся таким образом противоречий, ни одну сторону из которых мы не в состоя­ нии отбросить, открывается гуманизм не­ привычного масштаба». Однако именно на фоне этого утверж­ дения несколько неясной выглядит мысль П. Палиевского: «...смерть у Шолохова — это какая-то метла в жизненном доме. Так и представляешь ее не с косой, как сколь­ ко раз рисовали, а в виде нянечки или уборщицы. Ничего недопустимого или уст­ рашающего в ней нет». Шолоховский мир отнюдь не столь безразличен к смерти, ибо она есть дело человеческих рук. Смерть не есть метафизическая сила, она как раз неотделима от судьбы личности, от классо­ вых и общечеловеческих обстоятельств этой судьбы. Смерть у Шолохова не нянечка, а скорее уж объективный и окончательный свидетель на нравственном суде. Как и другие писатели-современники, М. Шолохов видит и признает исторически необходимое, в том числе исторически не­ обходимое революционное насилие. Но все стихийные выплески социальных перипетий, все протуберанцы личного произвола и ложных прельщений, когда конкретные люди в запале теряют чувство меры и че­ ловеческий облик, когда анархизм, ди­ кость и чубатовщина берут верх, когда герои вступают в заколдованный круг огульного мщения и того гляди начнут ще­ голять жестокостью,— все это М. Шолохов берет в этические скобки, пишет с го­ речью, так что со страниц романа слы­ шится: образумьтесь! Этот возглас рвется словно из глубин народного сознания. «Образумьтесь! Не душегубствуйте зря!» — обращается Ильинична, мать Гри­ гория, к Мишке Кошевому. Мишка начи­ нает доказывать, что, мол, Митька Коршу­ нов тоже душегуб. Да и сын ее, Григорий, тоже не святой. Ильинична замолкает: за Григория у нее давно болит сердце, хотя он и не чета отъявленному головорезу Митьке, которого она сама отказалась пустить на порог. Но только не замечает Кошевой, что сравнение с Митькой оскорбительно для него самого. Поэтому Кошевому и не дано, как верно отметил П. Палиевский, быть представителем всей правды красных. Не замалчивая разительных реалий граж­ данской войны, М. Шолохов и другие совет­ ские писатели, показывают, как именно крас­ ные в лице лучших своих людей начинают преодолевать стихию волюнтаризма в деле защиты классовых интересов трудового на