Сибирские огни, 1981, № 8

166 АЛЕКСАНДР ПАНКОВ Мелехов внимательно прислушивается к со­ ветам старого казака: «Помните одно: хо­ чешь живым быть, из ^мертного боя целым выйтить — надо человечью правду блюсть». Конечно, не все принимают близко к сердцу подобные советы. И не все одина­ ково чувствительны к пролитой крови. Гри- горий, уже обтерпевшийся на фронте, ди­ вится на казака Чубатого, который хваста­ ет отсутствием жалости к человеку и козыряет мастерством рубки. Григорий пы. тается возражать Чубатому и_наталкивается на целую философию: «Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто,—по­ учал Чубатый, смеясь глазами.-—Ты не ду­ май, как и что. Ты — казак, твое дело — рубить не спрашивая'. В бою убить челове­ ка — святое дело. За каждого убитого скашивает бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы нельзя губить — телка, скажем, или ишо что,— а человека уничтожай. Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде грѴіба-по- ганки...». Вот вам и решение проблемы греха! И ведь подвел прагматическое дело под высокие материи... М. Шолохов, следуя логике эпического стиля, не торопится тотчас же произнести моральный приговор над Чубатым. Чуба­ тый с его философией «человека руби сме­ ло» есть факт жизни, продукт ее прагма­ тических механизмов, освобождающихся от духовного присутствия «высших законов добра». И Шолохову важно не просто встать над этим фактом в этическую пози­ цию, но обнаружить в самой жизни силы, отрицающие действия Чубатого, противные его философии, в то время как вся меха­ ника империалистической войны, напротив, поощряет Чубатого. «Григорий с удивлением замечал,— спо. койно, в том же объективном духе пове­ ствует Шолохов,— что Чубатого беспричин. но боятся лошади». В одной этой фразе, произнесенной словно бы от лица самой жизни, спрессованьі оценка Чубатого и глу­ бинный гуманистический мотив, требующий помнить этическую истину и смирять, урав­ новешивать ею прагматику, несмотря на любые, самые жестокие факты эмпириче­ ского существования. В этом М. Шолохов верен высшему призванию литературы. В повествовании тут важно каждое слово. Что боятся л оша д и , эти древние, без­ обидные, надежные спутники человека в земной юдоли. Что они — б о я т с я . Что боятся в с е и беспричинно. И именно — Чубатого, который настроен на убийство человека как такового. сЭтой безграничной, бессознательной, механической жесто­ костью, способной пожрать все вокруг, как Молох, способной вообще легко переки­ нуться на кого угодно, страшен и опасен Чубатый. И это чуют даже лошади. М. Шолохов выделяет в общей массе Чу­ батого (и ему подобных, например, Мить­ ку Коршунова) с его философией душегубст. ва и вседозволенности как некий крайний предельный тип, Но при этом он внимательно отмечает проблески чубатовщины, если они появляются, в других героях, делая это с прозорливостью реалиста, на чьих глазах люди непрерывно воюют и гибнут, и в то же время не выпуская из поля зрения нравственной истины. Нельзя не заметить, что затрагивая дра­ матичнейшую тему «убить человека», со­ ветская классика уже не могла решать ее только в высокой общефилософской фор­ ме, как это было, скажем, по преимущест­ ву у Достоевского и Л. Толстого. В «Пре­ ступлении и наказании» Раскольников бьет­ ся, как птица в силке, стукнув топором старуху-процентщицу. Герои же ранней со­ ветской литературы просто живут в атмо­ сфере рубки. Правда, Раскольников посяг­ нул на законного члена общества, который воспринимался, главным образом, как аб­ страктный человек вне его частных соци­ альных характеристик. В книгах нового века абстрактные характеристики уступают ме­ сто характеристикам конкретным, а тЪ и частным, частичным, и подчас вытесняются ими. Здесь вступают в силу многочислен­ ные ситуативные критерии, ибо важно, кто изображен: вооруженный враг или враг пленный, иностранец или соплеменник, муж­ чина или женщина, классовый противник, достойный мести за свои дела, или нейт­ ральное лицо. Нравственное начало сопод­ чиняется началу политическому, Разумеется, никто из писателей не ис­ пытывает радости при виде смерти и наси­ лия. Но безоговорочному нравственному су­ ду подвергаются тут прежде всего те, для кого уничтожение человека как такового стало абстрактным, самодовлеющим и су­ губо обыденным актом. Тут, повторяю, все становится предельно конкретным. Так, Григорий у М, Шолохова, привыкнув к боям, воюя то с белыми, то с красными, не может привыкнуть к рас­ стрелу пленных. Он пытается, правда без­ успешно, спасти Котлярова и других крас­ ноармейцев, когда их гонят по станицам и, постепенно истязая, забивают. Как и все в хуторе, он ужасается злодейству Митьки Коршунова, когда тот вырезал под корень семью Кошевых — мать и детей — в отме­ стку Мишке. Но и сам Мишка Кошевой оттолкнул от себя односельчан, расстреляв незадолго до этого — одержимый местью за Котля­ рова — деда Гришаку. Советская классика реалистически рас­ крывает социальные истоки гражданской войны, ее классовые причины, ее историче­ ские механизмы и пружины. Этой литерату­ ре — в силу самих обстоятельств време­ ни — был противопоказан дух отвлеченного непротивленчества и сентиментально-роман­ тического альтруизма. Она была свидете­ лем того, как классовая революционная правда красных шаг за шагом входила в об­ щее сознание и при этом сама складыва­ лась, выстраивалась, самоочищалась, выве­ рялась, тянулась ввысь в ходе гражданских битв. Это внутреннее становление революци­ онной правды и нового сознания, их сбли