Сибирские огни, 1981, № 8

«КАК Я ВСТАНУ ПЕРЕД МИРОМ?» 165 А. Толстой делает упор на авторский монолог: «Так в несколько месяцев война завершила работу целого века. До этого времени еще очень многим казалось, что человеческая жизнь руководствуется выс­ шими законами добра. И что в конце кон­ цов добро должно победить зло, и чело­ вечество станет совершенным. Увы, это были пережитки средневековья, они рас­ слабляли волю и тормозили ход цивилиза­ ции. Теперь даже закоренелым идеалистам стало ясно, что добро и зло суть понятия чисто философские и человеческий ге­ ний — на службе у дурного хозяина... Это было время, когда даже малым де­ тям внушали, что убийство, разрушение, уничтожение целых наций — доблестные и святые поступки». И тут же герои вступают в спор о границах добра и зла. Причем здесь видны две по­ зиции, одну из которых можно условно на­ звать прагматической, а другую — этиче­ ской. Сошлюсь на спор Николая Иванови­ ча с Катей. Николай Иванович, мужчина и деятель, вовлеченный в поток политической прак­ тики, заметно склоняется к прагматизму. Он читает газету и радуется, что в Герма­ нии «уже дети без кожи начинают родить­ ся». Катя, женщина, далекая от мирской суеты и чуткая к общим началам человеч­ ности, отвечает: «Это ужасно.., когда дети рождаются без кожи, это все равно ужас­ но, у кого рождаются — у нас или у нем­ цев». Николай Иванович скажет, что она несет чепуху. Но из контекста ясно, что все это не чепуха. Ибо сходный вопрос тревожит многих людей. Солдат Зубцов, убивший в последнем бою австрийского пулеметчика, прикованного к стенке окопа цепью, спрашивает Телегина: «Разве не зря — убить человека-то... У него, чай, до­ мишко свой, семейство какое ни на есть, а ты ткнул в него штыком, как в чучело,— сделал дело». И добавляет: «Я первый-то раз запорол одного,— потом есть не мог, тошнило... А теперь — десятого или девя­ того кончаю... Ведь страх-то какой, а? Зна­ чит, грех-то этот кто-то уж взял за это самое?.. ...Я говорю — грех-то мой на себя кто- нибудь взял — генерал какой, или в Петер­ бурге какой-нибудь человек, который все­ ми этими делами распоряжается... ...кто-нибудь да окажется виновный,— мы разыщем. Кто эту войну допустил — тот и отвечать будет... Жестоко ответят за эти дела...» По всему выходит, что Зубцов убивает, не желая убивать, не забывая почему-то «высших законов добра». И ему, оказыва­ ется, надо еще найти виновных за этот свой грех и с них спросить за него, и спросить жестоко. В самом этом желании также ощу­ щается ожесточенность. Возможно, оттого, что Зубцов уже с головой втянут в «праг­ матику» войны, но при этом слышит в себе отзвук моральных преданий. М. Шолохов мастерски анализирует эту же нравственно-психологическую ситуацию, следуя по военным дорогам за Григорием. Попав на фронт, Григорий с затаенным страхом ждет первой встречи с противни­ ком. И вот — атака. Несутся под огнем ко­ ни, падают на землю с разлету всадники, и уже Мелехов «не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и боли в пальцах левой ноги». В этом вихре и топоте человек уже не властен над собой и своей судьбой. Над ним господствует невидимая сила вещей. Подчиняясь этой силе, Григорий сперва на­ саживает на копье высокого белобрового австрийца, а потом рубит шашкой другого, который бежит, качаясь, обеспамятев, без винтовки вдоль железной решетки сада. В этой сцене — каждая деталь — симво­ лична: и сама эта железная решетка, к ко­ торой прижимается спиной раненый авст­ риец; и кожа, висящая у него над щекой красным лоскутом; и взгляд залитых смерт­ ным ужасом глаз, встретивший Григория в упор... Потом Мелехов подходит к убитому врагу, и мы видим, сколь велика душевная плата за этот удар «с длинным потягом». Григорий, «спотыкаясь, пошел к коню. Пу. танно-тяжек был шаг его, будто нес за пле­ чами непосильную кладь; гнусь и недоуме­ ние комкали душу». Отсюда, с этого страшного мига, начи­ нается трагедия Григория Мелехова, ском­ кавшая, испепелившая в течение несколь­ ких лет его судьбу и душу. Впечатление от шолоховского повество­ вания тем разительнее, что Григорий — не какой-нибудь сентиментальный юноша вро­ де фадеевского ;Мечика. Он — коренной казак, диковатый на вид, выросший и вос­ питанный отнюдь не в идиллической ат­ мосфере. С детства ему внушали, что он — воин, слуга царю, что высшая доблесть — уметь драться, рубить врага, побеждать. Вроде бы Григорий усвоил эту науку, а вот зарубил австрийца и. скомкалась душа. Как и Зубцов у А. Толстого, Григорий не может избавиться от чувства греховности и одновременно — от внешней необходимо­ сти рубить, стрелять, колоть. Это участь ты­ сяч солдат. Они втянуты против воли в вой­ ну, они убивают и привыкают убивать. Симптоматично, что Д. фурманов в «Чапа­ еве» свидетельствует о том же, примечая особую закономерность военной психоло­ гии:' «Говорил Федор и с другими закален­ ными, старинными бойцами. В один ему голос утверждали, что в каком бы то ни было виде заколоть, зарубить ли, приказ ли отдать о расстреле или расстрелять са­ мому— с любыми нервами, с любым серд­ цем по п е р во му р а з у робко чув­ ствует себя человек, смущенно и покаянно; зато потом, особенно на войне, где все вре­ мя пахнет кровью, чувствительность в этом направлении притупляется, и уничтожение врага в какой бы то ни было форме имеет характер почти механический». Итак, «враг» заслоняет «человека», осталь­ ное — механизм. Но тот же Зубцов, при­ вычно уже работая штыком, думает, одна­ ко, о том, как облегчить душу. Многие сол­ даты пытаются морально приспособиться к военной действительности, к ее объектив­ ностям. Например, в «Тихом Доне» Петро