Сибирские огни, 1981, № 7

36 Л ЕО Н И Д Ш И Н К А Р ЕВ занные с культурой быта традиции, когда гостеприимство не предполагает благодар­ ности, а подразумевается само собой, как свойство кочевой жизни. Хозяйка ставит на стол все, что есть в юрте, ей нечего, не от кого прятать, скрывать. Что есть у нее, имеется или может быть у каждого. Разговоры за соленым чаем не знают такой те­ мы — как, кто, где, чего достал. Речь идет о здоровье, да хороша ли весна, упитан ли скот. Кочевники оставались застенчивыми, с врожденной деликатностью полагая, что можно спрашивать человека, почему он смеется, но не следует лезть в душу, когда он плачет. — Знаете, что всего больше меня поразило тогда в родительской юрте? — гово­ рит Юмжагийн Цеденбал.— Вместо тагана стояла железная печь. Это было началом революции в быту! ...Мы сидим на табуретках возле юрты, ощущая затылками нагретый за день вой­ лок, У подножья хребта Тагна движется на восток верблюжий караван, скотоводы пе­ рекочевывают на новое место. Тут земли сельскохозяйственного объединения «Ал- дар», что переводится как «Слава», но служит основой таких понятий, как «репутация», «известность», «честь», «авторитет». — Здесь я родился.— Товарищ Цеденбал держит в ладонях стебелек с синим колокольчиком. Горизонт пылает, принимая укрытое облаком закатное солнце; на склоне горы овцы светятся розовыми боками; земля перед нами огромная, гористая, почти безлюдная. — Наверно, в Монголии, на этих пространствах, когда каждая пара рук на счету, особенно важен аспект, именуемый на современном языке «качеством человека»? — спрашиваю я. Юмжагийн Цеденбал смотрит на синий цветок. — Двадцатый век действительно требует изменения психики личности, ее пове­ дения и роли в обществе. А в условиях нашей страны предстояло решать задачу са­ мого существования монгольской нации. Почти половина всех мужчин, более ста тысяч, ходила в ламах, связанная обетом безбрачия. До революции едва оставалось полмил­ лиона говорящих на монгольском: халх, байтов, дербетов, бурят... Нация стояла на грани вымирания. Если бы события 1921 года запоздали, катастрофа была бы не­ отвратимой. Живо представилась мне Монголия той поры, названной ламаистскими проповед­ никами «смутным временем»: у монастырей толпились нищие и больные, ожидая, как благоденствия, когда шуршащий одеждами монах пергаментной рукою коснется не­ покрытых голов, а слух уловит умиротворяющие слова, освобождающие душу: «Мука­ ми теперешней жизни ты расплачиваешься за грехи, совершенные в предыдущей жиз­ ни, потому в муках надо видеть свое счастье. Все остается на земле — имущество, родители, дети, друзья и радости, а обреченный на смерть умирает один. Душа пере­ воплотится в зависимости от того, какой была твоя жизнь. Потому прими с покор­ ностью то, что выпало на твою долю». Если бы среди нищих оказался грамотный человек, способный оставить потомкам исповедальный крик души, в какую новую бездну страданий погрузились бы просве­ щенные читатели! Все меньше оставалось живущих, но не менее гибельным для нации было разрушение умственных сил, слепая покорность, готовность доверить судьбу тем, для кого она не представляла ценности. Легко ли вообразить, что встречаемые на улицах старики, когда были молоды и слышали про переворот в России, внимали посланию Богдо-гегена, главы монголь­ ских буддистов о несчастьях, какие несет красный цвет: «Если будешь держать кнут красного цвета, твои руки обагрятся кровью, если будет нож с красной рукояткой футляром того же цвета, получишь рану в бок острым оружием, если наденешь обувь с красной каймою, будут перебиты сухожилия твоих пяток...» Эти послания пересказывали монахи улангомского монастыря, захаживая в юрту пастуха Юмжи, не подозревая о судьбе глядевшего Л них малыша. — По переписи 1979 года,— говорит Юмжагийн Цеденбал,— население Монголии достигло миллиона шестисот тысяч, половина — дети и подростки. Это залог грядущего возмужания нации,