Сибирские огни, 1981, № 3

54 ТАТЬЯНА НАБАТНИКОВА Что это стало с его голосом в последнее время: истончился, стал хитренький: наверное, от вранья. За Волошину мне было обидно. За ее чистую комнату, и за кулек земляники, и те завитки — за то, что отец их забыл, и, значит, по­ гибель на земле и забвение. Я решила помнить ее за отца, чтобы ничто не пропадало даром на свете. - Родители строили дом, лето было жаркое. Каждый день я тащилась по пыльному переулку за хлебом и назад посреди стоячего июля, и под забором разморенно покачивались лопухи. Я останавливалась и подолгу смотрела на их стариковский покой. Над ними ветки деревьев волнова­ лись, и от случайного ветра листья со вздохом вздрагивали, блестя и про­ сеивая на землю свет. Хлеб в сетке царапал мне пыльные щиколотки, я взваливала сетку за спину и все стояла и смотрела на эти успокоенные лопухи. Хотелось запропаститься в рождающую глубину земли, в самую ее тьму и не ходить больше снаружи по ее поверхности. И не иметь от­ дельной души, и ничего не сознавать, а только качаться с травой от ветра на виду у одного и того же забора. Или оказаться внутри Толи Вителина, и рассеяться в нем, и заселить его собой, чтобы больше не думать о нем в стороне. Как мне повезло в то лето, не описать. Меня взяли на один день на сенокос возить копны. Это значит: ехать верхом на смирном коне, впря­ женном в волокушу, на волокуше едет копна сена, я везу ее туда, где скирдуют. И по пути к стогу, и обратно мне навстречу едет со своей во­ локушей Толя. И всякий раз я прожорливо вглядываюсь: вот он пока­ зывается из-за холма, покачиваясь на своем коне, вот приближается, вот мы равняемся, потом я украдкой оглядываюсь, сколько могу. Он не ог­ лядывается. Поравнявшись, мы опускаем глаза и молчим, стесняясь друг друга, но все равно — щедро. Он оставался там ночевать в шалаше со всеми мужиками, а нас вечером увезли. Но я успела ухватить: край вечернего неба, на гори зонте холма вырезан силуэт пасущегося коня, а у шалаша перед кост ром Толино освещенное зыбким огнем лицо среди изношенных муж ских лиц. Он поднимет вверх крышку парты, положит на нее голову, отвер нувшись к стенке, и сидит так перемену, я не выхожу из класса, і Люба не понимает, как это мне не хочется бегать по двору в такие не наглядные сентябрьские дни. Она тащит меня за дверь, я с сожаление! делаю последний глоток наголодавшимися за лето глазами и плетусь зі Любой. Я не могу ей ничего объяснить. Это мое открытие. До меня этого не было ни с кем, никогда. В КИН( были подвиги партизан, в книгах школьной программы — самоотвер женные герои, а в жизни — скучные, тоскливо-горькие взрослые. По то му, как они жили и разговаривали, было ясно, что у них нет глаз ѵви деть это. И я перестала бояться, что увидят и отнимут. Взгляд мой уже от крыто то и дело тянулся к первой парте в третьем ряду. Случилось невероятное, учительница, незабвенная’Лидия Васильев на, вдруг посадила нас, двух отличников, меня и Толю, за одну пашу не очень убедительно пробормотав: «Пусть Ева поучится у Толи краси вому почерку». ^ Н Лет через пять, встречая в коридоре школы оробевшую от старост? рассеянно отвечавшую на поклон Лидию Васильевну, я чувствовала себ виноватой перед ней за то ее давнее понимание, которое я по детском неразумению приняла за случайное свое везение. '