Сибирские огни, 1981, № 3

182 АНАТОЛИИ КОБЕНКОВ Е. Варламов ощущает необходимость вы­ хода за пределы своего «я», искренне же­ лает «ощутить земного шара вращенье», но избранная им раз и навсегда манера письма боится полной конкретики бытия, бежит ее, и здесь молодой поэт не в силах что-либо исправить — «темнеют наши лица, но одухотворяться вовсю стремится слог». Для него важно не что сказать, а как ска­ зать, и Е. Варламов, на мой взгляд, только делает вид, будто сомневается в этом: «может только и надо — лишь ноту найти, чтобы жить, напевать и не стариться». И он ищет ту самую ноту, которая ближе к по­ лутону, подсказана воспоминанием или сомнением. Он заботится о болезнях своей души, а не о здоровье, потому что ему ка­ жется, будто в этом случае исключена фальшь. Примеряю ношу, проверяю свои силы, сроки и дела, и порой уверенность теряю: так ли моя ноша тяжела? И сама мысль, и то, как она выражена, могут вызвать улыбку, но желание — взять ношу потяжелей — не может не вызвать сочувствия. Интонационно и стилистически стих Е. Вар­ ламова подсказан Левитанским, Окуджавой, Ахмадулиной. Иногда это мешает самосто­ ятельности молодого поэта. «Она уже ска­ зала, что не любит, что есть другой. Она другого любит. И вот она теперь к нему уходит. И пол качнулся — из-под ног ухо­ дит. Мне ночь еще по улицам шататься, деревьям и домам еще шататься, и а дом пустой наутро возвратиться и ничему уже не возродиться»,— интонация Левитанского здесь слишком явна. «Госпожа моя осень, полслова тебе не солгу, припадаю к ногам, Высоко твое, осень, высочество...»— разве не Окуджавой подсказано это? И кто, как не Ахмадулина, внушила поэту такие стро­ ки: «Часам к пяти ознобом был избавлен»? Однако в главном — в своих искренних стремлениях и извечных сомнениях — Е. Варламов убедителен, трогателен, зара­ зителен. Чем закончатся «осенние игры» — пока сказать трудно, но лучшие стихи обе­ щают серьезный разговор впереди. Владимир Скиф начинал бойко и весело, торопясь выдать разрешение на «пропис­ ку» в строках и строфах всему, что успел увидеть, о чем успел подумать благодаря книгам, службе на Тихоокеанском флоте, работе художника. Он назвал свою первую книжку (в серии «Бригада») — «Зимняя мозаика». И она, действительно, была «мозаикой» из «ноч­ ных ливней», «лесных озер», «военной тре­ воги», «детской сказки», «ночной тишины деревни» и т. д. и т. п. Сегодня В. Скиф пришел к нам с новой книгой — «Журавли­ ная азбука». Она состоит из трех разделов: «Отголоски», «Провинция», «Контуры ду­ ши». Здесь можно усмотреть заданность, которая, однако, вполне объяснима: В. Скиф стремится быть понятным читателям, наде­ ется на сопереживание. Несколько монотонной представляется мне первая часть книги. Здесь в основном вариации на темы детства. Аккуратно вы­ полненные, порой излишне подробные, они повествуют о том, что знакомо каж­ дому: «я в детстве бегал босиком», «в де­ ревню приезжала автолазка и след ее не­ изгладим», «я маленький, беспечный, валя­ юсь на печи. Я знаю, что под печкой живет мышиный царь, охотится за свечкой и пря­ чется под ларь...» К сожалению, нечто подобное мы уже не раз читали. Трудно конкретно сказать, у кого В. Скиф заимствовал ту или иную строку, поскольку деревенское детство сверкает своими пятками во многих книж­ ках наших современников. Думаю, здесь к месту напомнить слова известного англо- американского литературоведа и критика Эрика Бентли: «Риторик принимает язык таким, какой он есть; он расставляет слова и выстраивает фразы с профессиональным мастерством проповедника и юриста... В отличие от риторика поэт не воспринима­ ет слова как готовые орудия. Для него это инструменты, которые он создает и пере­ делывает в процессе их использования». В. Скиф больше риторик нежели поэт: он воспринимает слова и словосочетания «как готовые орудия» и расставляет их «с профессиональным мастерством проповед­ ника». Проповедь, услышанная дважды из разных уст, может взволновать дважды, но к проповедникам мы отнесемся с недове­ рием: кто из них первый? В. Скиф со сво­ ей проповедью чаще второй (а порою и третий), и потому мы не можем избавиться от неприятного чувства недоверия. И брошу все, приеду, на радость, на беду, по собственному следу по юности пройду. Нельзя не поверить в желание молодого стихотворца возвратиться к своим истокам, но мне мешает моя упрямая читательская память. Кто-то уже возвращался в родную деревню «на радость, на беду» (?), кто-то уже говорил о взаимосвязи природы и че­ ловека примерно так же, как говорит сей­ час В. Скиф: В природе все как бы вначале. Броди, неслышным становясь, и ты поймешь, что не случайна с тобой ее взаимосвязь. Пожалуй, свое здесь лишь желание бро­ дить «неслышным становясь» (?). Но пойдем дальше -ч- за стихотворцем, открывшим (опять же после кого-тоі), что «дороже нет земли родной»: Здесь четкий след твоей судьбы среди стогов благоуханных, среди дорог, проселков санных, где о тебе гудят столбы. Где ветры шалые снуют и шелестят твои тревоги, где обретаешь ты в итоге себя и Родину свою. То, о чем говорит В. Скиф, понятно каж­ дому и потому будет воспринято всеми одинаково: человек обретает связь с Роди­ ной. Однако возможно ли, говоря об од­ ном из сложнейших чувств на свете, быть