Сибирские огни, 1980, № 12

22 ЭДУАРД БУРМАКИН это была лучшая столовая города, что студентов кормили изысканными блюдами, что столовая брала призы во всяких Всероссийских и Всесоюз­ ных конкурсах. Для нас все это казалось легендой, сказкой. На первое нам давали мучную затируху или жиденький пшенный супец, на второе, чаще всего, какая-нибудь водянистая каша, горошница, изредка что-ни­ будь из сушеного картофеля. Бывал еще кисель, чаще — чай. За эти обе­ ды у нас беспощадно вырезали крупяные талоны, и кое-кто из более практичных студентов предпочитал готовить себе еду сам, «отоваривая» талоны на мучные и крупяные изделия в магазине. Но где же в »скоро­ течной студенческой жизни набраться времени еще и на эти хозяйствен­ ные заботы? Мы значительно позже, на курсе третьем, доросли до орга­ низации «коммун» с поочередным дежурством, а на первом ходили в эту столовую, хлебали пустую «затируху». Хлебали-то мы невкусную и не­ сытную еду, а вот талоны в кассе нам выдавали великолепные. Они оста­ лись тут еще с довоенных времен. На них были напечатаны сказочно­ щедрые названия: бефстроганов, котлеты Пожарские, гуляш, бйгус, пель­ мени, холодец, говядина тушеная, осетрина жареная... Как эти названия разжигали наш молодой аппетит! Как они издевались над ним! Каю дразнили! Защитой был смех. Иногда вымученный: «Что сегодня ел?» «Гуляш... по коридору и отбивные... по ребрам». «Ну, и как?» «Мясо жестковато»,— и даже спичкой в зубах поковыряет,— это после какой- нибудь горошницы или перловой каши!.. Так вот. На вторые блюда нам Выдавали самые разные талоны, а на первые, каким бы супом нас ни поили, мы получали один и тот же талончик — голубенький с четкими черными буквами, складывающими­ ся в неизвестное нам слово — чахохбили. Хот^ это слово не вызывало у нас никаких гастрономических ассоциаций своей неуклюжестью, явной склонностью ко всяким перестановкам и изменениям звуков, своей пол­ нейшей непонятностью и бессмыслицей, оно казалось нам особенно изде­ вательским. И не было ни одного дня, ни одного обеда, чтобы мы не по­ измывались над этими чахохбилями. «От этих чахохбилей чахотку на­ живешь!» «Зачахнешь!» «Долой чахохбили!» И так без конца... И разве не странно, что никто из нас, даже фронтовики, не знал и не желал знать смысла этого слова. (Некоторые вполне искренне считали, что Как раз жиденькие супы, которыми нас кормили,— это и есть чахохбили.) Тут уже было что-то значительное, вызывающее! Целое поколение, не знаю­ щее чахохбилей! Слово превращалось в символ!.. Этому слову мы придавали десятки разнообразнейших смыслов критического направления. От снисходительного до остро-презритель­ ного. Мы уже, сердясь, посылали не к черту, а «жрать чахохбили!» Удив­ лялись дурацкому поступку: «Ты что, чахохбилей объелся?!» Оценивали Внешцость иного человека: «У него только чахохбиль длинный» (и все понимали, что речь идет <Уносе), или: «Что-то походочка у него чахох- бильная» (смысл тоже все понимали, а сказать другим словом уже не могли). Объясняли мозговую усталость: «У меня уже чахохбили не ва­ ряг». Критиковали стихи: «Чахохбили какие-то, а не поэзия!» Мы относились к этому слову, как бедняк относится к бессмыслен­ ным роскошествам богатея, сбесившегося от жира. Мы пели не «ешь ананасы», а «жри чахохбили!» В нас пробуждалась классовая ненависть к чахохбилям. Мы молчаливо поклялись ненавидеть их и бороться, с ними всю свою жизнь!.. Вот так, в таком тоне, я и рассказывал Альке про чахохбили, когда мы ели бефстроганов с великолепно поджаренным) золотистым луком. Она смеялась искренне и открыто, улавливая все гротесковое, преувели­ ченно-юмористическое; что было в моем рассказе, но кажется, сверх то­ го, как всегда у нее получалось, она понимала и что-то другое, вполне серьезное, в нашем студенческом глумлении над'чахохбилями. Именно \