Сибирские огни, 1980, № 12

18 ЭДУАРД БУРМАКИН строили землянку, а потом забросили. Мы нарубили новых веток, натас­ кали сена и устроились в шалаше вчетвером великолепно. Мы даже быстро привыкли и перестали обращать внимание на шебаршение поле­ вых мышей, шаривших и в шалаше и по шалашу. Брезгливый страх к этим грызунам — тоже наше семейное. Ко мне он перейел от мамы, а к маме — от бабы Шуры. Случилось так: баба Шура была беременна, как раз ждала первого ребенка — им стала моя мама, сидела дома и расче­ сывала волосы — в молодости они у нее были’ густые, длинные, и тут увиделй в окно, что идет ее муж, она радостно вскочила, побежала от­ крывать дверь, а в сенях, откуда-то сверху, на нее свалилась живая мышь и запуталась в волосах. Она сперва не поняла, что это, открыла дверь и только тогда догадалась, кто барахтается в ее волосах. Страх и омерзение были настолько сильны и неожиданны, что она на мгновение потеряла сознание и едва была подхвачена на руки мужем-. Но в нашем шалаше мы постарались о мышах забыть. И в первый же вечер потребовали, чтобы баба Шура рассказала нам что-нибудь о Тайтурке. Они с Мусей всегда нам рассказывали об этом неведомом нам селе, сами охртно вспоминая молодые годы. И баба Шура рассказывала. Я помню, что именно в этом шалаше, в тихий поздний вечер, баба Шура объясняла нам, откуда пошла та шуточкр: «Служивенький, а ты не за­ был, что три копеечки-то задолжал?», которой они всегда обменивались с Аполлинарием Казанчеевым. Кажется, баба Шура стала отходить от того состояния, в которое обрушилась она в мартовский день, когда умер деда Саша. Она опять стала смеяться вместе с нами, с ребятней, так, как только и умела смеяться она,— вся отдаваясь смеху, Долго не успокаиваясь, заражая им окружающих. Но однажды ночью я проснул­ ся, потому что баба Шура плакала. Плакала, забившись в самый угол шалаша, уткнувшись лицом в платок, в сено, вздрагивая всем телом, шепча что-то неразборчивое. Я тихо спросил: «Баба Шура! Ты что? Не надо...» Она тотчас умолкла, но лишь спустя долгое время ответила чу­ жим, севшим шепотом: «Ничего, Асюнечка! Ничего! Ты спи, милый...» Она так звала меня ласкательно — Асюнечка... Уставал я на работе зверски. К концу дня руки отказывались не только подавать на стог навильники сена, но просто удерживать вилы уже не было сил. К потному телу прилипала труха и колючее остье, че­ сались глаза, дрожали ноги. Больше всего хотелось окунуться в про­ хладную реку, а потом спать-спать, сколько сможешь. Даже есть так не хотелось. И все же к вечеру, после тбго, как помоешься в холодном ручье, поужинаешь кашей, дапьешься чаю, смертельная усталость сме­ нялась вполне терпимой, даже приятной. Бывали перерывы и во время работы. Тогда мы, побросав вилы и грабли, падали навзничь в душистое сено и видели перед собой только голубое, глубокое небо, вну­ шавшее покой и веру. Редкий из таких перерывов обходился без того, чтобы женщины не заводили разговор о войне, о родных своих, обжигае­ мых ее огнем, редко, когда никто из них, лежащих в изнеможении на скошенной траве, не плакал вслух, вспомнив о том,' что успела навеки сломать и унести проклятая война. Как-то утром баба Шура, выбравшись из шалаша, по привычке про­ вела рукой по траве — в одном, в другом месте—-и объявила: «Сегодня дождь будет. Росы нет. Ну и ладно! Хоть передохнете денек...» И в са­ мом деле, уже после завтрака заходили по небу густые облака, а перед самым обедом грянул лихой летний дождь. Все покосники, многие с мы­ лом, весело и молодо мылись под этим небесным прохладным душем. Женщины разделись до трусов и лифчиков, ребятня носилась голышом. Смех, визг, ласковые шлепки по голому телу, голубые струи дождя — все слилось в нежданном и отчаянном всеобщем ликовании. Кое-кто из женщин скинули и лифчики, еще стесняясь, прикрывая груди локтями,