Сибирские огни, 1980, № 11

ЗАВЕРШЕНИЕ 171 ния к «незаметным» слоям общества, под­ линного таланта человечности. Судьба дяди Васи прослежена до траги­ ческого конца. Но мы не почувствовали бы живого обаяния личности В. Астафьева, если бы на этом он и поставил точку. Вдруг тут же, сразу — таковы возможности из­ бранной композиций — мощно зазвучал «мажора медленный покой». Через два­ дцать лет писатель посетил место, где он похоронил дядю Васю. Ничего не нашел — все позаросло новым сосняком. . «Так прощай на веки вечные, дядя Ва­ ся!» — Я поклонился песчаной земле, густо заваленной рыжей хвоей, так густо, что сквозь нее реденько и. с трудом просека­ лась травка; деревьям поклонился, которые вобрали в себя тысячи жизней; поклонился великому вечному городу, не так ныне да­ леко и не грозно, а нарядно сверкающему вечерними огнями, цветной, рекламой и те­ кучими отсветами Днепра». Это не пейзаж в обычном понимании слова, это — душа писателя, обретшая на какое-то мгновение покой, это поэтическое выражение мудрости жизни. А через год писатель повстречал сына дяди Васи, уди­ вительно на него похожего. «Род наш про­ должался на земле,— скажет он, заключая главу о Сороке.— С обрубленными корня­ ми, развеянный по ветру, он цеплялся за сучок живого дерева й прививался к нему, падал семенем на почву и всходил на ней колосом...» Теперь мы знаем, кем «обруб­ ленный», почему «развеянный». Э то— горь­ кий оптимизм, но все-таки оптимизм, без которого В. Астафьев как крупный худож­ ник современности и немыслим. Сложность центрального образа именно в том, что он дан в заключительных гла­ вах в разных временных срезах и без хро­ нологической последовательности. То он мальчик, увлеченно играющий в лапту, это писатель, рассказывающий о себе, то сол­ дат на передовой, испытывающий все тя­ готы войны, то юноша, впервые вышедший на работу после окончания Ф ЗО . Как бы то ни было, но прочерчивается в конце концов общая генерализирующая линия в поведении героя, который в труднейших условиях осваивал внутреннюю духовную культуру народа. И чем взрослее становил­ ся герой, тем освоение это происходило труднее, в борениях, в столкновениях с людьми, с самим собой. Структура заклю­ чительных глав подчинена этой задаче. Почти каждая из них рисует героя на пе­ реломе. Бурундук на кресте, по бабушки­ ному поверью,— дурная примета. И впрямь герой, увезенный в Игарку, оторванный от бабушки, с которой даже попрощаться ему не дали, впервые осознает свою полней­ шую ненужность в этом большом и непо­ нятном мире. «Без приюта» — попытка жить самостоятельно, окончившаяся пол­ нейшим крахом. Герой вынужден идти в детдом. «Приворотное зелье» — последнее про­ щание с дорогим, родным ему миром нака­ нуне перехода в другое, так сказать, рабо­ чее состояние: герой окончил Ф ЗО и на­ правлен на железную дорогу... Если всю книгу «Последний поклон» (1968) называли «прощанием с детством», то в этой главе — кульминация прощания, и не только с детством, а со всем тем, что До. сих пор, до неполных восемнадцати лет, его питало, наполняло душу любовью, на­ деждой, добром. Психологический анализ душевного мира героя точен, пластичен и глубок, он впрямую соотносится с поведе­ нием людей его среды, с общими процес­ сами нашей жизни. Шла война. Выпускники Ф ЗО ждали рас­ пределения. «Я подавлял душевную смуту, робость, страх перед близким будущим — самостоя­ тельная, ответственная и тяжелая работа на какой-то из незнакомых станций...» В думах о пугающем завтра и пошел он «без спешки и цели» со станции Енисей в сторону Базаихи, а потом непроизвольно понесли его ноги «не куда-нибудь, а по на­ правлению к родному селу». Дорога шла через лес, где травы и цветы, через лога, где топь и грязь, через кустарники, сквозь которые не продерешься... При изображе­ нии природы В. Астафьев, как всегда, кра­ сочен и живописен. Но природа у него не предмет безотчетного любования, не сред­ ство для передачи читателю какого-ли­ бо чувства, настроения, эмоционального всплеска, а является, как правило, органи­ ческой частью первоосновы характера ге­ роя, потому картины природы у него неот­ делимы от размышлений, от того напря­ жения чувств-мыслей, которое формирует душу, определяет ее качества. Вот юноша вышел к просторному Енисею: «Катилась светлая вода у моих ног, кру­ жила бревна, хрипела на головках бонов, а по-за бонами во всю ширь играл, плес­ кался небесный свет, и было там простор­ но, широко, отчего-то манило ступить на эту гладь реки, пойти по ней, по серебря­ ной, куда-то, соскользая, ахая, не зная, куда и зачем идешь, почему балуешься, охваченный веселым и жутким наважде­ нием...» Вскоре мы узнаем, зачем и почему он сюда шел, что за «наваждение» им владе­ ло. Он подходил к Шалуниному быку, око­ ло которого утонула его мать. Много раз — и не в одном «Последнем поклоне» — будет вспоминать и изобра­ жать В. Астафьев мать Лидию Ильиничну, но нигде столь объемно и пронзительно, с тем признанием, какое свойственно лишь открытым и предельно искренним людям: «Нет, изображенное горе, как бы я его ни возбуждал в себе, изображенным и остается, настоящее человеческое горе по­ стижимо только той душой, в которой оно происходит, которой слышна своя боль и ведома сила, способная стереть и вынести собственное страдание. Пока я еще не умею страдать о других, даже о собствен­ ной матери, если и посещает меня грусть, так это оттого, что мне без матери жить неудобней и тяжелей и, жалея покойную мать, я жалею больше себя, ею покину­ того». Общественное значение этого, казалось бы, исключительно личного переживания^