Сибирские огни, 1980, № 11

170 Н. ЯНОВСКИЙ лого, добавил: «...до сих пор не могу про­ стить себе того подлого удара». Но ничего уже ни изменить, и ни рассказать нельзя. А вот и признание о дяде Васе: «Меня мало касались его печали». Хотя герою было уже семнадцать лет, и он был ис­ кренне привязан к родному дяде. Так с десяти лет и до восемнадцати мы наблюдаем за развитием характера, дале­ кого от равновесия и гармонии. Игры в бабки, в кол и лапту — необходимые сла­ гаемые в воспитании такого характера, равно как и ранний детский труд. Рыбалка для него оказалась не забавой. Дед Павел, промышлявший рыбой, держал его при себе, кормил, потому что понял, что луч­ шего напарника он не найдет. Центральный герой повести дан в не­ скольких временных измерениях. Одно из них — непосредственное участие в каком- либо событии прошлого: другое — внутрен­ нее состояние в настоящем, самооценка собственного поведения; третье — оценка всего происшедшего из сегодняшнего дня, то есть из будущего, о котором десяти — восемнадцатилетний Витя знать не мог. Об­ раз становится и объемным, и историчным, в нем прошлое обязательно соотносится с настоящим не только по сути, но и по форме. Обращение к анализу собственного жиз­ ненного пути — не произвол художника. Оно обусловлено грандиозностью истори­ ческих событий, пережитых им: коренной ломкой русского общества в тридцатых го­ дах, Великой Отечественной войной и ее последствиями в сороковых. Мы знаем по классическим произведениям от Аксакова до Горького, что и как формировало лич­ ность в XIX веке; знаем, какое значение имела для старшего поколения советских писателей Октябрьская революция, как они в ней участвовали, как изображали ее и се­ бя в ней. В. Астафьев в числе первых писателей своего поколения ставит не гло­ бальные вопросы преобразования общест­ в а— они более или менее ясны,— а проб­ лемы морали и поведения отдельного человека в условиях противоречий изоб­ ражаемой эпохи и, естественно, противо­ речий "нынешних, когда общественная нрав­ ственность, достигшая высочайшего уровня в годы войны, потребовала от нас неукос­ нительного сохранения этого уровня, Это не означает, что он сегодня понизился. Просто художник последовательно настаи­ вает, что уровень этот должен быть ра­ вен памяти людей, отдавших жизнь за Ро­ дину. Военный эпизод в главе «Сорока» — единственный во всем своде глав-рассказов «Последнего поклона». Ни раньше, ни поз­ же война не изображалась. Сразу видно: писал эту сцену В. Астафьев после повести «Пастух и пастушка». Ни тени украшатель­ ства, самоутешения, подчеркнутого героиз­ ма, хотя танкист Сорока и многие рядом с ним погибли как истинные герои. Сцена краткая, внутренне законченная, предельно точная автобиографически. Для фантазий места нет. Общий колорит суровый: «И пе­ реправу, и плацдарм непрерывно бомбили самолеты... Наша колонна угодила в старую просеку... Лес гудел, в сосняках плавал удушливый чад, машины буксовали в пес­ ках... Стоило порвать рыхлую дернину, сплетение гибких корней— и машина осе­ дала на дифер...» Выбрались на проселоч­ ную дорогу, но она «оказалась забитой так, что пробка получилась совсем непро­ биваемой». В том же ключе выдержано все, что подготавливает главное в этой сце­ не. Лесной колодец, солдатская очередь — воды поблизости нет, драка,- Получив воду для «своих», услышал просьбу: «Браток!.. Раненым... хоть глоток... хоть каплю». «И начали мы с ефрейтором поить ране­ ных, стараясь не наступать на руки, ноги, на мокрые бинты. Страшно было шагать, не хотелось верить и трудно, невозможно было соглашаться с тем, что я брожу по человеческой крови». Деловая, почти документированная, про­ токольная проза преобразилась — мы и не заметили, как в свои права давно уже всту­ пил художник, и невозможно стало спокой­ но читать и о растерянной санитарке, и о майоре, который умирает, и о ефрейторе, заслонившем вместе с санитаркой майора в момент бомбового налета... Грохот разрывов, трупы, кровь, крики ра­ неных, дым и чад от подожженных ма­ шин — весь ужас войны пронизывает нас. Одна сверхнапряженная картина сменяется другой, и описание достигает своего апо­ гея, когда герой, долго до того разыски­ вавший своего дядю, так как знал, что воюют они рядом, находит его среди уби­ тых: «Сколько я простоял над мертвым дядей Васей, вклеившись коленями в кро­ вяную жижу, не знаю...» Нагнетение леденящих душу деталей, со­ средоточенность на личном, глубоком, едва переносимом переживании, внезапные пе­ реходы от «делового» ритма к ритмам* до предела взволнованным, взвинченным,— все это подчинено господствующей мысли: война — нечеловеческий труд. Тело дяди Васи «выпрошено» у ефрейто- 'р а и предано земле. Подготовка к погре­ бению, само погребение с возможным тут соблюдением припомнившихся крестьян­ ских обычаев описаны подробно и внешне спокойно. Истинное душевное состояние прорвалось наружу чуть позже: «Я лежал лицом во все еще теплом со дна песке, и такая во мне была пустота, так болела контуженая голова, так пекло недолеченный глаз, что не было сил ни о чем думать, что-то вспоминать, хотелось уснуть и, хорошо бы, не проснуться. Но спины моей коснулся холод, сверху зака­ пало, я откинулся затылком на комелек и на самом деле уснул, и во сне ли, наяву ли повторял: «Христос с тобой, Вася! Христос с тобой...» С детства неприкаянный, никому особен­ но не нужный, дядя Вася, став солдатом на войне, только-только определился как лич­ ность— и был сразу убит. Это ли не траге­ дия немалой части людей предвоенного поколения?! Образ дяди Васи — открытие тех пластов нашей жизни, что не лежат на поверхности, оно требует от автора внима