Сибирские огни, 1980, № 9

32 чики, ревите на здоровье, развивайте голос. Пригодится. Пускай, шумлю жинке, ревут окаянные! Захлебнутся пускай! Раз сено, злыдни, запалили, пускай тонут. А она, моя цаца, мне в ответ: мол, причем тут эти-то безвинные люди. Ха , безвинные. Знаем мы этих безвинных! А она: в беде они, мол, плыть к ним надо. Я ей тогда толкую, дурехе,— Николай даже подмигнул,— это мужики под керосином в резинке базлают. Нет, говорит она, так даже пьяные орать не смогут. И я решился. Решился, говорю, я! — Он ударил себя в грудь, предупредительно зыркнув на Галю.— Была не была. Решился, значит, и поплыл. Поплыл, а жуть вползает! Вот...— выдохся враз Николай, побледнел, переживая заново минувший страх.— Я же плывун еще такой, липовый, можно сказать. С детства не попривык, а потом все в тувинских степях жили, а тут приехали к родно- му-то берегу. Вижу, без лодки шабаш, не обойтись без лодки, говорю. Вот и купили нонешним летом «казанку» с мотором у соседа-мироеда. Приладился, вроде бы пошло дело помалу. А вот до вас когда дотянул, так в подошвах, едрена-мочёна, холодок гулял, вроде бы я разутым на сквозняке ехал. Но я решился, мужики, и поплыл. Да! Это самое. Решился, говорю я !—-Он поднял над головой пудовый кулак, намереваясь треснуть по столешнице, еще больше бледнея. — Эй, притих бы! — гневно вспыхнула Галина.— Багром бы тебя не понужнула, решился бы ты как раз. Жди! Пей да молчи уж, герой,— недовольно закончила жена, виновато стрельнув глазом в мою сторону.— Расквакался. — А че багор? — нисколько не смутился Николай, смирно опустил кулак на свое колено.— Че, говорю, багор? Ты вон и их'багром понужа- ла — дай боже как. И ниче! Ни-чче! Ты ведь такая вострая у меня! — он в ехидной усмешке оголил зубы, развел руками,— Всех, говорю, можешь оходить да опоясать! Всех! — руки его снова безвольно упали, он сапо- вато вздохнул, потряс головой, провел ладонью по потному, совершенно бледному лицу, глянул на меня. — Слухай-ка, Микола.— Это он обращался уже ко мне.— Жинка у меня, ой, вострая! Вострая, говорю, у меня жинка! Хошь все о ней расскажу? А? Хошь? — он выкатил на меня пьяные мышковатые глаза, свесив чуприну на лоб, набычился.— Ты знаешь, кто такая моя жинка? Знаешь, нет? Да вот, тезка, посмотри сам.— Он пружинисто, совсем трезво поднялся, твердо дошел до переднего угла горницы, взял с полочки трюмо какую-то шкатулку, вернулся, сунул ее мне в руки. — Раскупоривай. — Ты опять дуришь? Че людей морочишь? Им отдохнуть надо. Проморозило до печенок, поди. Не дури, прошу тебя, Коля. — Ладно ты,— Николай поморщился, тая в зрачках лукавинку.— Я могу гордиться тобой или не могу? Могу или нет, скажи мне? Че, позорно показать людям твою шкатулку? Позорно? Да? Задаешься? Ну и задавайся! — махнул он рукой.— Задавайся, пока нос ко лбу не прирос. Потом поглядим-посмотрим. А ты, Микола, раскупоривай и глянь, чем моя жена богата.— Судорожная улыбка катанула на его щеках белые желваки, оголив влажные зубы.— Токо не удивляйся и, бога душу, не влюбись! А то у ей много таких...— Его лицо застыло в гримасе, закаменело, он свинцово уперся глазами в жену.— Роги-ноги, опять багром понужнешь? Ну? Но Галя равнодушно молчала, уйдя в себя, будто и не слышала его. Красиво вырезанная из витой березы шкатулка обжигала мне руки: а вдруг там женские украшения, да мало ли что может у такой красивой женщины храниться в этой, так изящно отделанной перламутровой инкрустацией шкатулке! Но, признаться, и заглянуть хотелось: тайна всегда привлекает. *