Сибирские огни, 1980, № 9

30 СЕРГЕЙ ПЕСТУНОВ — Ладно, ладно, мать, не шуми,— примирительно заговорил все еще бледный Николай,— Все мы глотаем, когда жизнь вспоминаем. А как же быть, чтоб не пропустить. Я, это самое, мигом, но не к Фекле,— и Николай скрылся за дверью, суетливо споткнувшись о порог. — За водкой хоть на край света побежит. Сколько горя от нее, а все же люди тянутся. Мой завсегда за глаза, пока не польется обратно.— Она виновато глянула на нас.— Вы уж извините, если он что-нибудь по пьянке лишнее сболтнет. — Да мы все за рюмкой забулдыги, это верно,—-не расслышав последних слов Гали, поддержал ее Федотыч, опять до взрыва рассмешив девчонок. — Хотя,— внимательно посмотрела Галя на Федотыча,— последнее время стал воздерживаться. Даже где-то недопитую бутылку закопал, клянясь и божась, что все — баста! — в последний раз, говорит, прикоснулся к зелью. — Но седня ты уж его прости,— заступился Федотыч за Николая.— Вишь, какая оказия вышла. Мороки вам задали. Д а и он продрог. — Про сегодня и слов нет. Может, этот вечер его чему и научит,— какой-то своей мысли улыбнулась Галя.— Пережил мужик немало, может, и понял что. Мне его, главное, сломать, а потом можно и поправить. — А з а что это ломать мужика? — опешил Федотыч. — А чтоб поменьше упирался бараном в ворота,— двусмысленнно пояснила Галя,— Ежели пьян, то и пан? Не-е-ет, дружок! И в твою дуду загоню беду. А богов крестить — не детей растить! Э-эх, да что попусту молоть. Пойду корову подою. Пока мы парились свежим березовым веником в жаркой духовитой бане, вздавая на каменку домашним на хлебах квасом, выгоняя из себя страх и студу, на столе оказалась не только щедрая закуска, но и «святое питье», как назвал водку отошедший от недавнего возбуждения Николай. На щеках его горел молодой румянец, бледноты на лице как не бывало, глаза масляно и тревожно сияли, предвкушая выпивку. — Из-под земли достал! — Николай выставил на стол распочатую бутылку, стряхивая с нее земляные комья, виновато поглядывая на Галю, добавил: — Святое питье дано на житье! — А житье-то какое? — взъерошилась Галя. — Клянусь, Галюха! После этой будет сухо! — Вы на него посмотрите! Прямо поэт мужик у меня. Питье дано на житье! — А разве не так, Федотыч? — обратился Николай к старику, ища у него защиты.— Разве питье не дано на житье? Эти-то слова и подбросили Федотыча к потолку, он ударил ладонью себя по лбу, ахнул: — Вот старый дурак! Надо же, а! Утонул бы — и фляжке со спиртом капут! — Он шустро прянул в угол к своей брошенной брезентовой штормовке, которую мы не выжимали—с брезента и так вода стечет,— цапнул что-то твердое в застегнутом на молнию кармане, и блаженная улыбка широко раздвинула щеки, приплюснула даже горбатый нос Федотыча. — Морская военная привычка. Стал на волну, спиртик против души держи, чтоб всегда на крыле была,— улыбнулся довольный старик, успокаивая Галю,— А как же. Север приучил. А ведь, смотри, даже такое вышибло из памяти, а? — удивился моряк,— Уж что-что, но забыть фляжку в собственном кармане — никогда такого не случалось. Видно, и на самом деле с души крылья, того самого, пооблетели от страха. И скажу я вам, Енисей, братцы мои, в такую грозу пострашнее, оказывается, моря. И волны вроде бы большой нет, а ноздри воздуха не ловят!