Сибирские огни, 1980, № 9

26 СЕРГЕЙ ПЕСТУНОВ нулся, беспорядочно задергал руками и ногами, свинцово спутанными болотными бахилами, задыхаясь в водяном мешке, каким-то чудом все- таки вылупился из темной воды. Вылупился, хватил с прихлебом пены воздуха и сразу же увидел невдалеке своего напарника, который обнял нос вставшей на попа нашей лодки... А ее медленно ввинчивало в пучину веретеном. Я обрадовался, что вижу Федотыча живым и наверху, но лодка как- то сразу скрылась, ушла вглубь, и в это время раздался его дикий крик, повергнувший меня в отчаяние. — Спасите, доб-ры-е лю-ди-и! — звучало обреченно и потерянно. В онемелом страхе я вертел головой, вытягивая шею, сквозь туманную ломоту в глазах зыркал по сторонам, успевая хватить глоток воздуха. И когда появилась невдалеке от нас большая дюралевая лодка, я вначале даже не поверил, но ярый, в последнем порыве отчаяния, крик Федотыча убедил меня, что лодка рядом. Боже, спасение! — обжигала сердце радость. В лодке сидел нахохленный мужчина в фуфайке, но с какой-то замороженно торжествующей, даже злобно-радостной ухмылкой, похожей на мстительный оскал. Мужчина шел спокойно среди плескунов на своем роскошном «Прогрессе», наверняка зная, что мы булькнем на дно налимов кормить. Он даже не шелохнулся под своей обвисшей шляпой на вопли Федотыча, и застывшая оскаленная его морда мокро и сыто лоснилась на дожде, походила почему-то на огромную фигу,— мужчина явно торжествовал, видя нашу неминуемую погибель, прощайте, мол, голубчики, тоните, а я порадуюсь, хе-хе... Тогда вслед Федотычу, теряя всякую надежду на спасение, я тоже взревел так пронзительно и дико, что даже самому сделалось жутковато. Мой вопль покрыл крик Федотыча сухим и резким громом. Мертвело в глазах, в горле булькала вода, я захлебывался, барахтаясь в плес- кунах, но память и зрение были напряжены до последнего предела, и я видел все. Лодка шла рядом с нами, сторонясь отвесного берега, равнодушно покачиваясь на плескунах, волны разбивались о ее высокие борта, и когда она была совсем близко, почти вплотную с нами, мужчина в фуфайке под фетровой мокрой шляпой с обвислыми полями еще сильнее оскалился, издевательски выказывая в желтой черноте гнилые зубы, и даже помахал, мерзавец, нам рукой, мол, прощайте, мне некогда, спешу... Когда человек теряет надежду на спасение, он теряет все: силу, уверенность, все его существо враз заполняется страхом, только одним смертельным страхом, именно тогда человек и тонет — страх тяжелее гири. Пока его не заковал страх, он держится, но страх приходит внезапно и всесильно, как наваждение, бороться с ним способен очень редкий. Теряя сознание от холода и жути, я едва успел схватиться за вынырнувший нос нашей лодки, медленно вращающейся на лупоглазых закрутах взбулькивающей воды. Но лодка легко покидала нас, молча уходя вглубь, и снова медленно, как бы нехотя, всплывала зыбучей вехой бакена, за которую мы, как за соломину, хватались, но плескуны и крутое течение сбивали нас. И все же мы держались за нее из последних сил. Двойные волны, как бы прихлопывая в ладоши, забивали нам пеной ноздри, рты, глаза, уши. Мы оказывались в душной льдистой тесноте. Страшно кололо грудь, ныло в животе, ломило, пронзая иглами, все тело, будто я был в ежовой шубе. До хруста вытягивая шеи, резко упираясь в пляшущую воду руками, мы хватали воздух, чтобы исторгнуть из себя дико тревожные, бесполезные в этой кутерьме слова: «Спасите, добрые люди!».