Сибирские огни, 1980, № 9

24 СЕРГЕЙ ПЕСТУНОВ с батяней моим. Он меня такую вырастил, матерь свою я не помню: я родилась — она померла. Судьба, видно, тебе жизню бобылевую хлебнуть. Но, ради Христа, не женись! И в гробу ревновать тебя буду. А ночами меж тобой и наложницей ложиться буду — не женись, Филиппуш- ка! — с этими словами и умерла. Похоронил кузнец свою суженую, детей на крыло поставил, разле телись они по свету, а сам по старости лет приехал к родным берегам доживать свой век, наш всеми любимый шутник, балагур Филипп Павлович Краснощеков. Попыхивая тальниковой трубочкой-неразлукой,— из-под лохматой рыжеватой брови высвечивал единственный мутноватый слезящийся глаз, второй еще в молодости выжгло отлетевшей от подковы окалиной,— он тихо, как бы по-отцовски советуя, проговорил: — Вы б, робята, воздержались от нонешней путины-то. Могет буря взыграть. Седня, вишь, как солнце поутру шибало. А вот в радиве дих- тор галку на ухо мне повешал: мол, бурю с грозой под вечер ожидайте, припожалует сайфун какой-то азиатский. Намедни из радишноц тарелки брякали, что град шумнет, и, помните, шумнул, да как еще шумнул, окаянный. Даже картоху изломал. Так что советую воздержаться.— И он снова запопыхйвал своей трубочкой-неразлукой. — Да что ты, Павлыч! Мы же моряки! — храбрился Федотыч. — И среди моряков немало дураков! — не то шутя, не то серьезно проворчал в ответ Павлыч, помолчав, добавил: — Я ведь что, прогнозу верю, когда кости ломит. А седни как раз и корежит меня. Все мослы можжат до скрипа, окаянные. Терпежу никакого нету, хоть ногами сучи да ревмя кричи. Вот и пришел сказать. Ты-то, Федотыч, хоть пожил на свете, повидал, а вот Андреичу и пожить бы ишо не мешало. — Да что вы, Павлыч, хороните нас, в самом деле,— обиделся я.— Мы же не слепые. Чуть что, к берегу и в кусты. Павлыч тихо засмеялся, забулькал в трубку, блеснул росинкой его глаз, беззубый рот раскрылся: — На берегу и я убегу — куда денусь. А вот ударит вихряк на суводи супротив течения где-нибудь под Чертовым Зубом, и задавят тебя плескуны. Да и лодчонка-то у вас — разбитое корыто той самой бабушки из сказки. Не раз с отцом плавал, знаю, поди, что такое вихрякн на Енисее. Не.успеешь глазом моргнуть, а он тебя и закогтит. Ты веслом, а он тебя двойной волной по шапке. Да так пришлепнет, так зажмет в тиски, ну, брат, как в аркане. Раз спытаешь, живым останешься, внукам закажешь пытать. Так что глядите, я зазря боталом не боталю. Это попу за махило-кадило платят, а я жизню прожил и другим желаю. Всего вам,— обиделся старик и, сгорбившись, поплелся от воды, в разбитых пимах, в ватных стеженых брюках, мотня сиротливо хлюпала по его тощему заду. Поднявшись почти на крутяк, опираясь на черемуховую палку, вдруг, как будто что-то вспомнив, он живо обернулся и показал трубкой на собаку: — Гляньте, и собачонка вас умаливает. А ей грешно не верить: скулить попусту не станет. Вижу, умная. Все за то, что буря будет. Вот так. Белка! Айда со мной. Ну их, неслухов. Пускай одне пытают, почем фунт лиха. Белка, выскользнув из-под кормового сиденья, метнулась к Павлы- чу, взбежав на яр, села и снова начала скулить-умаливать. — Может, и вправду не ехать? — взглянул я на Федотыча. — Ты что, сдрейфил? Какая в октябре буря да еще гроза? Старому блажится. Вода мала, рука сильна. Такому запалу и пропадать? Да синь порох — наловим рыбы ворох! Не бои-ись — вынырнем! Мо-ря-ки. как-никак! — И он ударил себя но хрипатой груди.— В Ледовитом не утоп, а здесь-то я — хе, перышко. Да и не сахарные.