Сибирские огни, 1980, № 9

РАССКАЗЫ 21 машины — торопила жена — заставил нас «¿боих вздрогнуть, я поспешно ответил:— Все помню, Маруся. Лужа ведь тоже чему-то научила. Прощая, родная моя. Прощай. — За клюквой-то приедешь? — В ее смеющихся глазах я вдруг разглядел неизбывную тоску, застарелую грусть. — Постараюсь. Я помахал Марусе рукой и поспешно вышел. Дурной камень День с восходом солнца засиял. Пригревало. Острова пылали влажным после инея багрянцем опавших с тополей листьев. Да и сами острова вольготной енисейской поймы, окаймленной по песчаным крутоярам зеленым бором, растянувшимся от Минусы до Шуши, казалось, выбиты искусным чеканщиком из червонной меди. Упругая, выгнутая линзой, матера присмирелого в холода Енисея, отражая багрянец, сама была вроде бы латунной. Стремя завихрялось под утесами на омутах скрученными в спирали радугами, рассеивая над бурунами водяную пыль, на плесах снова растекалось золотом. Редкие, толсто горевшие, паутинки цеплялись на лету за оставшиеся на молодых топольках широкие красноперые листья, срывали их и плыли в синеву бумажными змеями высоко над водой так причудливо и живо, что ошарашенные островные воробьи взвивались и гнались за ними в струистом над рекою воздухе, видимо, принимая эти листья за поздних бабочек-жировок. Но, подлетев вплотную, стыдливо притормаживали и, чтобы больше не оглуплять своих уже крылатых детенышей, срывали с листьев паутины и, вроде бы ни в чем не бывало, возвращались в заросли мочажного бурьяна. Воробьи снова углублялись в суетную чирикающую возню в поисках палых семян лебеды, не замечая припаянной к земле серой кошки, у которой от великого напряжения чуть-чуть вздрагивал кончик хвоста, похожий на травяную метелку. Кошка, горя среди зарослей желтым фосфором глаз, прижмуряя их, судорожно подбирала под себя лапы, готовясь к прыжку. Легко над островами вспыхивали вихряки, приводя в ужас запушившихся к зиме зайчат, срывая их с лежек и бросая в яры и пересохшие старицы под любой валун-молчун. Ветер поднимал к небу столбы бледных отсырелых листьев и швырял их в стылую воду, но они, рассыпавшись по глади круглыми медяшками, долго еще колыхались на проз: рачной до дна воде, постепенно намокая. Проплыв немного, медяшки ребром скользко уходили вглубь, сводя с ума тайменей, принимавших листья-блесны за живую на стремени рыбешку. День сиял, млели на солнце острова с яркими крапинами калины, на кустах ярмарочно орали хохлатые свиристели, по-местному — красавки, торжественно плыли холщовые паутины, голубело неохватное небо, и далеко, над самым горизонтом, недоуменно маячил серпик серебряного, размытого рассветом, полумесяра, как бы не желающего расстаться с земной красотой бабьего лета. — Глянь-ко, Андреич! А? Денек-то душу вынает! Наскрозь нутро просвечивает. А листья-то, листья — ровно медали на грудях земли,— вздохнул глубоко Федотыч, бывший моряк-северянин, не раз тонувший, бывавший в передрягах, но не потерявший детской живости, способности восторгаться красотой.— Вот бы седня нам навострить животникп, да, жалко, пескарей нету, а?