Сибирские огни, 1980, № 9

РАССКАЗЫ 19 рост человека, с топчаном у глухой стены и столом у бойницы. До того она ловко связана была и настолько хитро опиралась, сливаясь с сучьями лиственя, что не подивиться смекалке мастера нельзя было. Она еще по сю пору пахла смоляным здоровым духом, вся на ветрах, сухая и звонкая, что пчелиный улей, даже с осиным гнездом в переднем углу над крохотной иконкой, оставленной еще, видно, хозяевами. — Иконка-то там? — крикнула снизу старуха. — Здесь, мамаша! А вы сами-то не хотите влезть? Тут славно. — Ну, если зовешь, тогда держи,— захлебнулась радостью старуха и шустро заскреблась наверх. Она без моей помощи юркнула в дверь, быстро-быстро закрестилась, поклонилась во все четыре угла, посмотрела на меня и заплакала: — Вот здесь-то, сынок, и зачалось мое счастье, да недолго ликовало. — А меня возьмете? — запросилась снизу жена. — Давай, давай, дочурка, да только не сорвись,— выглянув из лабаза, позвала ее старушка. Жена было полезла наверх, но через пять-шесть ступенек сдрейфила, спустилась назад. — Эх, милок, сизый голубок, хороша твоя женушка, да рыхловата,— заговорщицки шепнула мне на ухо старуха.— Эх, мне бы ее годки! Поначалу Прошеньку ждала, не верила страшучей бумаге, а потом дочерей стыдилась, замуж не шла и сама не заметила, как усохла, в были- ночку пошла. А такая-то кому нужна, так себе, таратайка. — А муж кто у вас был, охотник? — Да какой еще! С этого-то медуня в перву брачну ночь он и завалил марала-рогача. Тропа здесь звериная проходит. Это, говорит, на твое, женушка, счастье: коптить будем, жарить, гулять будем. Так вот и медовый месяц справляли. В семье меня родные потеряли, всю тайгу обшарили, а не нашли. Батя-то мой меня за другого прочил, а я Прошеньку нашла. А потом и Прасковка со своим ухажером к нам привалили. Это был Прошин дружок. Отгуляли свадьбу их да и домой явились. «Где была?» — взъярился отец. Проша меня за спину, грудь вперед и к отцу: «Жили, говорит, в лесу, молились колесу, счастья вымаливали, доли искали». Ой, Проша-то мой был отчаянная головушка. Што ему мой батя, когда он на медведя с одним ножом хаживал? Сдался отец, отпустил с миром. Мы и зажили. Две дочурки народились, дом построили, а тут — на тебе — война. И все порушилось, да не у меня одной, а почти в каждой хате. — Хорошо у вас счастье начиналось,— позавидовал я Клаздюше. — Оно у меня и не кончилось,— огорошила она меня.— Жисть-то ведь еще, сынок, памятью сильна да совестью. Ты-то ведь тоже старым станешь, а на сердце что останется? Или светлые тропинки, или темная тайга! Вот и пляши от памяти. Надо мной смеются расторопники, мол, все болото да болото, а больше-то чем похвалишься? А я и не хвалюсь. Надо человеку клюквушки набрать — пожалте, провожу, что надо, рас-, скажу, утаивать не буду — все открыто, все наружу. Ты приехал, я к тебе всем сердцем, всей душою. Плохой — посмейся, добрый — отблагодари, я в память зароню, тебя вспоминать буду. — Вы чудесный человек, Клавдия Васильевна! Клюква с обеда бралась плохо, на закате мы приехали домой. Я помог старушке стаскать в подпол накопанную ею с утра картошку. Она мне открыла ларь, показала в нем ведер пятьдесят клюквы. Все углы сеней, кладовки были забиты шляпами подсолнухов, головками перезрелого мака, пучками конопли, разных трав, смородины и душицы, калины, над чуланом в избе свисали гроздьями в капроновых чулках связки лука и чеснока и разных сушеных грибов. 2 *