Сибирские огни, 1980, № 9

Я невольно обратил внимание, как старуха собирает ягоду. Ведро зажато коленками, от дужки кушак идет на шею, старуха обеими руками доит кочку, что коровье вымя, ягода, позванивая о края ведра, ссыпается на дно. Мы с женой набрали еле полведра, а Клавдюша полтора, мы к обеду подойничек, а Клавдюша — три. — Передохнем, ребятки,— смахнув бисеринки с птичьего лица, распрямилась старуха.— Все не ухватишь, а поясницу наломаешь. Одно слово — старость. — Ой, моченьки моей нету,— плюхнулась жена размякшей копной на кочку,— Ноги горят, как жгутами накручены. — Вам-то, молодым, каково, а мне-то и подавно. Ноги гудят, а работать надо. Старого коня оглобли держат. — Вы пенсию-то получаете? — невольно вырвалось у меня. — А как же. Слава богу, двадцать шесть целковых. По рублю на день, и то почти на месяц хватает. А тут еще огород да клюква, рукоделье зимой, поздней осенью половики... Да боже мой, прожить можно, но руками маши, а ногами пляши. Я же легкая, чего мне. Это вот твоя жена важна да усадиста. С такой только мак садить да детей рожать. — О-го-го, Клавдюша, разбежались теперешние жены рожать, нежные стали, натуги боятся. — Во! Вот и моя меньшая Таньча так же. Какого-то кесаря ей делали. Но чую: беда ей от детей, а не радость. — Мы, бабуся, скоро мужей своих приучим рожать. Нечего им яловыми ходить. — Так-то оно так,— сморщилась смешно старуха.— Токо мужикам все энто несподручно. Они и так нас из ребра произвели. А начнут рожать— и ребров не хватит. А тут, глядь, враги нахлынут, что тогда? Вижу, поди, как разъелись-то городские дамы. Идет такая и пузо собственно руками ловит, а там сырость да пустота. И с чего вы так распухли- то? — дивовалась старуха, глядя на жену. — От хорошей жизни, мамаша. — Ой ли? — Вы бы, Клавдюша, о болоте что-нибудь поведали,— попросил я старушку. — О болоте? А поймет ли меня твоя сердешная? — улыбалась она моей жене.— Ты, дочурка, не обижайся, а жить старайся. Она-то, жизнь, в оборочках да сплошных укорочках. Где не гнется, там ломается. А болото что? Оно мое, родное. И кормит меня, и душу согревает. Вон видишь, листвень? Почти рядом с нами, на крутом холме среди болота росла огромная лиственница, я поднял глаза к ее вершине: в клешнятых отростках, как копна на вилах, сидела натуральная избушка на манер скворешни под двухскатной крышей, будто в сказке — на куриных ножках. Избушка эта, как я сразу понял — охотничий лабаз — украшала, делала высоким и сильным дерево, а холму придавала внушительность. — Вот это и есть Пронькино сердечко. Холм, похожий на человечье сердце. Это видно с медуня. — А что это за медунь? Старуха весело, игриво рассмеялась. — Медунь — это вот та наша свадебна избушка, куда меня и заманил Проша, как соловей кукушечку. Да и Проша мой — Медунь по фамилии. И избушку свою так прозвал. Мы так и не успели расписаться, я Болезиной и осталась. И прожили мы там ни мало ни много, а целый медовый месяц. — Вон как! — подивился я, вскочил, подошел к лиственнице и по крепкому еще лазу, вроде как по лестнице, взобрался до избушки, отворил дверь и влез в нее. Хатка где-то полтора на два метра, высотою в