Сибирские огни, 1980, № 9

16 СЕРГЕИ ПЕСТУНОВ — А за что он вас бил-то? — нахмурилась моя жена. — Покорности добивался,— Маруся доверчиво посмотрела моей жене в глаза,— Ласки да услужливости. Пьяного разуй да ноги вымой. — Да выпей потом святую водицу,— зло хмыкнула жена.— Не на меня он нарвался. Я бы ему вымыла... — Да вот не все такие,— вздохнула Маруся.— И провожают, да потом страдают.— Она виновато глянула на меня, зарделась в смущенной улыбке, и голова ее снова дернулась. Я смотрел на Марусю, к горлу подкатывал репейный комок, першило под самым сердцем, но она смывала горькую тоску своей открытой, ласковой улыбкой, лучистые морщинки у глаз расправлялись, как бы помогая глазам пропустить в себя свет, чтобы увидели люди ее чистую открытую душу, еще больше прониклись ее страннрй судьбой. Даже моя холеная жена прикусила губу, глядя на Марусю, на то, как подергивается ее красиво посаженная голова, как она силится удержать ее на месте, да не может, от этого только виновато улыбается да горько поджимает губы. — Вы где-нибудь работаете? — спросила Валя. — Работала, а сейчас на пенсии,— снова покраснела Маруся.— Но я скоро выйду опять. Коров пойду доить, хотя Яша и отговаривает меня, но сидеть дома такой молодой скучно. И от людей стыдно. — Маруся, а как здесь разыскать Пронькино болото? — решил я сменить тему разговора, потому что уже невыносимо было слушать М а русю и смотреть на нее. На это ее страдальческое подергивание головы. — Пронькино? — вскинула глаза Маруся и снова заулыбалась.— Его вам покажет самый счастливый человек в нашей деревне — Клавдю- ша Болезина. Она вон, через дорогу живет, картошку докапывает. Клавдюша Болезина копалась на задах длинного огорода, на котором еще во всех углах полыхали золотом высокие подсолнухи, не отцвел запоздалый мак, кустилась зеленью морковка, по краям тропинок отливали глазурью желтобрюхие тыквы, оплетая будылья подсолнухов своими цепкими, в янтарных накрапах бутонов стеблями, растопыривая усы, ища другой опоры. Я подошел поближе, старуха в широких верхонках с грабалкой в правой руке выковыривала из гнезд ядреную с белыми боками картошку, что-то себе пришептывала, работала шустро и проворно, как белка. — Бабуся, здравствуйте. — Ох ты, боже! —она, вздрогнув, присела, замерла, подняла на меня голову в плотном шерстяном полушалке, из-под которого показалось такое маленькое, сморщенное в детский кулачок лицо, что я невольно улыбнулся. — Ой, как ты меня спужал. Осподи. Я-то распелась себе, а ты раз и прихлопнул меня. . — О чем это вы пели, Клавдия?.. — Васильевной буду. О чем еще-то, как не о молодости. — Вам от Прасковьи Федоровны из Абакана...— я запнулся, не зная, сказать ли Клавдии Васильевне о смерти ее подруги или просто передать привет, но она меня опередила: — Это же от Прасковки Жилиной. А , чай, она не померла? — Собирались вместе с ней к вам в гости, да вот... не дожила. — Вот-вот, и я подумала — не доживет. Сны все, сны мне снятся. Тянет она, Прасковка-то моя, рученьки ко мне. Она на том берегу Миг- ны, я на этом. И я тянусь к ней, сподмочь хочу, да не достают мои до ее рук-то. Ясно вижу так тот берег, мы там с ней часто переходили речку. Я-то шустрая, перемахну, а потом ей руки свои подам, сподмогну и ей