Сибирские огни, 1980, № 9

14 СЕРГЕИ ПЕСТУНОВ — Не бойся, мама,— заколотилось мое сердце.— Сунется — еще разок получит.— А у самого нервно затряслись поджилки: хотелось дверь на запор закрыть. Яшка долго громыхал в сенцах, скреб по двери, ища в темноте ручку, потом робко постучал. — Входи, Яша, гостем будешь,— засуетилась мать. —- Утро доброе, соседи,— прохрипел Яшка. Я подвинул ему табуретку. — Мать, я к Сергею пришел. Оставь нас. — Ой, да чего это вы? И при мне можно говорить. Я же, как-никак...— Мама совсем стушевалась, ее прохватила икота, она заплакала.— Отец погиб, до сына добираетесь. И где он тебе дорогу перешел? — Мама, выйди,— спокойно попросил я ее.— Все трусы боятся свидетелей.— Ладно, мать, не уходи,— Яшка вяло опустился на табурет, дрож- ливо тронул мое плечо. Я увидел Яшку и напугался: синюшная бледность обесцветила все его лицо, Яшка из ярко-рыжего стал каким-то сизым, даже землистым, от него резко пахло больницей, забинтованная голова была покрыта широкой фуражкой, на тыльной стороне кистей рук длинно и мертво торчали желтые волосины, под ногтями застыла синька, пальцы подергивались. — Я слушаю. — Вот что, Сергей. Пришел я к тебе с повинной.— Он смотрел прямо в мои глаза, откровенно и просто, звериного блеска уже в них не было, угадывались боль и страдание.— В больнице я много чего в разбитой башке переворошил. И почему-то часто видел один и тот же сон. Но прояснилась голова, и я с ужасом понимал, что не я в луже лежал и захлебывался, а ты! И не ты меня спасал, а я тебя бросил в лужу, как бездомного щенка, чтобы все над тобой смеялись и потешались. Вот тут-то и наступал кошмар: я стонал, рвал на себе бинты, не хотел жить и почему-то дико радовался, что ты, наконец, расправился со мной. Вот такое творилось со мной в больнице. — Тогда зачем ко мне пришел? — Покориться. Только покориться. Никто надо мной не верховодил, я уже совсем обнаглел, а вот ты обкорнал меня. — Тогда иди. Маруся по тебе плачет,— убито произнес я. — Маруся? Жалеть она теперь меня будет — не любить. — Почему это? Яшка на меня внимательно посмотрел, жалко усмехнулся, отрешенно произнес: — Побитых женщины не любят... — Вон что... И в каких бы потом гулянках Яшка ни забуянил, стоило ему заметить меня, он бледнел, глаза его наполнялись летучим страхом, он лез ко мне с объятьями, плакал, приговаривал: — Разве это, Сергей, люди? Мелюзга, а ты у меня — человек! С тобой мне нигде не страшно.— Его трясло, он шамкал щербатым ртом, заикался. Я его, пьяного, доводил до дому, укладывал в постель, он рычал, досадуя:— Надсадил ты меня, изуродовал. Увижу тебя — в трясучку бросает. И Маруська меня не любит, а только плачет, только плачет. И тогда-то я понял великую истину: хочешь жить — не терпи унижений. Вскоре Яшка обротал Марусю, наскоро на ней женился и слинял из нашей деревни навсегда.