Сибирские огни, 1980, № 9

РАССКАЗЫ 11 мальчишник устроить. Сказал тем, которые как раз не верили, что сусликов едят. А сам наловил зверьков, разделал их, разрезал каждого поперек. В жаровне они еще больше ужались, округлились, и поджаристые, хрустящие половинки стали походить на разрезанных надвое куропаток. Друзья ели, нахваливали, поражаясь вкусноте куропачьего мяса, а потом, когда насытились, я им раскрыл тайну, но ни один из них не поверил моей правде, надеясь, что я, охотник, не позволю себе друзей угощать грызунами... Так вот, в то лето я как очумел. Пас лошадей и ловил сусликов. Да еще как ловил! До ста штук в день. А Маруся пасла овец, вернее, сакманила. В нее-то я и влюбился. Но как подойти к ней, как объяснить, что я так ее сильно люблю, что себе покою не могу найти? Мы были с ней ровесниками — по четырнадцать •обоим. Семья у них была огромной, отец ее, как и мой, погиб на войнр, кормить ораву в девять человек больная и надсаженная мать была не в •силах, и дети ее, едва став на ноги, начинали в колхозе работать. Маруся •среди своих братьев и сестер считалась уже труженицей, добытчицей. С пастбища она всегда приносила в бидоне замоченных, уже готовых к поджарке сусликов. Матери говорила, что сама наловила. Так просто подойти к ней я стеснялся, а вот сусликов подарить — другое дело. Я и кружил вокруг Маруси на своем Орле. С Марусей всегда была палевая собачонка величиною с кошку, но такая шустрая, чуткая, что в любой норке суслика унюхает. Ставь капкан и — есть. Вот мы незаметно с Марусей и спарились. Маруся с овцами меняла уместа, я своих лошадей держал неподалеку, и мы с ней целый день убивались за сусликами. В поле прямо жарили, ели их, запивая ромашковым чаем, угощали собачонку, были веселы оттого, что над нами солнце, жаворонки, огромное светлое небо, а в груди что-то еще такое, от чего захлебывалось на ветру сердце и хотелось петь... Мы ни разу не объяснились с ней, но друг без друга жить уже не могли. В четыре часа утра, еще по задымленной росою траве она выпускала с выгона своих овец, а я уже гарцевал по увалу Чербинской горки. Я вихрем подлетал к своей подруге, садил ее впереди себя между поводьев, и мы отпускали жеребца в степь, в ковыльные наплывы. Свежий ветер выбивал слезу, екала у жеребца селезенка, как и наши сердца. Орел, как бы понимая наше состояние, резво и весело начинал ржать, переходя в галоп, неся нас на крутую горку. На вершине мы слазили с коня, отпускали его на волю и говорили друг другу: «Здравствуй!» Отчего-то сильно и густо краснели, к нам с заливистым лаем катилась Мур- зя — так звала Маруся собачонку. Мы с радостью бросались к ней, оба наперебой ее гладили, наши головы сходились так близко, что я видел густые дрожащие Марусины ресницы, которые жарким веером прикрывали черные и ласковые глаза. Мурзя нас попеременно лизала в щеки, губы и глаза, мы радовались ее ласкам, зажмурились и внезапно целовались сами, но, вспыхнув, вскакивали, разбегались по сторонам. — Сергей! Вон суслик! — Маруся всегда замечала зверька первой, и мы с этого момента начинали серьезную свою работу на весь день, а в обед опять ели из одной чашки, хохотали, наслаждаясь жизнью. Так прошло то бурное, золотое лето. В нашей кладовке оказалось более трех тысяч суслиных шкурок, и, когда приехал заготовитель, вся деревня ахнула, увидев мою добычу. Но никто не знал, что мне помогала Маруся и ее Мурзя. Вся слава упала на меня. Я молча сдал шкурки, получил вознаграждение: сатиновые штаны, цветастый платок, чему несказанно обрадовался, красные тапочки и губную, видно, немецкую гармонь. — Тебе, матери, сестре и брату,— пробубнил толстомордый, лоснящийся, что голенище надраенного сапога, заготовитель,— Себе возьми