Сибирские огни, 1980, № 9

гу сказка. А все подруженька моя Клавдюша. Тихоня из тихонь, а какого смелого да бравого охотника в полон взяла и болото с ним увековечила! — Так за чем дело стало? Махнем, бабуся, завтра! — по-настоящему обрадовался я.—Мы с женой в отпуске, на дворе вёдро, самый разгар бабьего лета. — И не говори! — просияв, враз помолодела старушка,— Иней утрами клюквушку сахарит, бодрой да упругой делает, а к полудню она, разомлев, малиново горит-пылает на кочках, так что ступать жалко: такая красота. Невестой себя чувствуешь, середь ковров ходишь да песенки поешь. И комарья нет. — Значит, собираемся! — загорелся я.— А далеко Пронькино болото? — Не так чтобы ,пож евала старушка беззубым ртом.— За Ярма- ками двадцать верст, а к Мигне под самый порог болото подпирает. -— Где-то сто двадцать километров будет,— прикинул я. — Не боле. Сын вот стронул меня, в Абакан привез, сижу здесь в его хоромах, как иволга в дупле. А родные места страсть как манят: душа заходится, и сны одолевают. И все будто я свадьбу играю вместе с Клавдюшей своей и по клюкве катаемся-катаемся, а ягода не холодит, как обычно, а жжется угольями и просып тревожный душе делает. Прохватишься, сидишь куковейкой до утра, смотришь в окно, а на улке одна лишь труба с черным-черным дымом тебе в глаза пялится да грязный в саже воробей во дворе с голубем дерется за корку хлеба. Надо же — хлеб целыми булками выбрасывают, как нехристи. И самой неведомо, как заплачу. — Хорошо, бабуся. Завтра едем. Собирайтесь. Бабка проворно засеменила на свой второй этаж и, как говорила потом невестка, всю-то она ноченьку что-то копошилась, вздыхала да ахала, скрипела половицами, отворяла форточку, а на зорьке померла. — Видно, вся испереживалась. И чего вы ей, Андреич, наобещали? — Да ничего особенного,— оторопел я.— Просилась она на Пронькино болото за клюквой съездить. — Ну-ну. Понятно теперь. Это Пронькино болото каждую осень у нее на уме. И сына сколько просила, а он ей в ответ: «Подожди, мать, скоро все в болоте будем. Не торопись. Сиди себе, ешь хлеб, пей молоко да телевизор смотри — вся твоя забота, а то заладила одно — болото, болото». Мать видела, что .сын сердится, замолкала, а душа-то, видно, страдала. А тут вы пообещали, вот и не выдержало сердчишко — оборвалось от волнения. Эх, Прасковья Федоровна... Таких свекровок, наверное, больше на свете нет. Где закричать бы надо, она непременно лаской. Пойдешь в спальню, от стыда заплачешь и невольно думаешь: боже мой! Какие люди вынесли на себе войну! И какое сердце сохранили! А вот надо же — от радости умерла,— сокрушалась невестка. На похоронах ее сын Василий сокрушался еще горестнее. — Так и не свозил я мать перед смертью на клюквенное сердечко. А ведь просила, да еще как! — Василий зло глянул на жену, у него покраснели натужно глаза, покрылись влагой и с обоих враз скатились крупные горошины.— На болоте я и родился и всегда стыдился этого. А вот мать звала. Даже с чужим человеком решилась ехать. Прости, мать, ежели можешь простить.— Василий фуражкой смахнул скупые, но крупные слезы, какие и могут быть у любого при прощании с матерью,— Считай, на клюкве всю войну пробилась: то кисели, то драники, в аптеку сдавали, на базаре торговали. Нет больше такой ягоды, которая и под снегом ядреной остается да еще ранней весной кормит людей и зверье с птицей... Засыпай в ларь и до весны горя не знай: парь ее, мороженую кушай, в чай клади, выжимки делай, да чего только с нее