Сибирские огни, 1980, № 8

60 ТАТЬЯНА ПРОСЕЦКАЯ и наивные глаза. Какая-то особая чистота есть в лицах людей на фото­ графиях тех лет. Но одно воспоминание, очень раннее и нечеткое, у меня сохрани­ лось. Последнее лето перед войной... наверное, у мамы был отпуск, мы жили в деревне. День был жаркий, предгрозовой. Мама уложила меня спать во дворе на телегу с сеном и сама, теплая и мягкая, легла рядом, накрыла себе лицо косынкой, меня обняла рукой, и я вся уместилась под ней. ...Сильная боль заставила меня вскрикнуть, я заревела, еще не про­ снувшись до конца. Мама вскинулась, быстро «обежала» меня, ревущую пронзительно и горько, ловкими, чуткими ладонями и все поняла: моло­ дая курочка взлетела на нашу «постель» и, недолго думая, клюнула ме­ ня в ухо, в самую розовую мочку. Мама, убедившись, что дочка невреди­ ма, весело смеялась. Она прогнала белоснежную, длинноногую, совсем еще дурочку, курицу и стала утешать меня, говоря, что курочка, навер­ ное, приняла ухо, маленькое и розовое, за ягодку и никого обидеть она не хотела, да и не больно уже, все прошло!.. А потом я помню ее в оккупации... Окаменевшее лицо, ее постоянный жест —придерживать меня око­ ло колен, ладонью прикрывать мне лоб и глаза. Помню скрипучий, чистый снег, искрящийся, жгучий воздух, острое, зимнее солнце. Мы проходим мимо виселицы, мама прикрыла мне рукой глаза, но я успела увидеть вытянутые, не похожие ни на что живое фи­ гуры. Ветер раскачивал их, и ноги постукивали друг о друга... Помню тяжелый страх взрослых людей, у которых мы жили в той же деревне, страх, сгустившийся туманом, повис в избе, когда фашисты в очередной раз обыскивали полати, шарили по сундукам, шкафам, ав­ томатами расталкивая все, что мешало, помню короткую, хлесткую не­ мецкую речь. Интонации ее, «колорит», я запомнила навсегда. Я пони­ мала, что никто не защитит от них, что все взрослые, которые казались мне раньше сильными,— беспомощны, как и мы, маленькие. А взрослые- то: дед, бабушка, слепой парень, мой двенадцатилетний брат и мама. Мама прижимала к себе мою голову горячими руками, чтобы не смотре­ ла я на них. Один уже останавливался около и пристально рассматривал нас, я чувствовала, как она вся напряглась, а я смотрела в странное, по­ тому что оно совсем мне не запомнилось, лицо. Все помню—избу, обыск, грабеж, страх, пригнувший людей, дула автоматов, фигуру неподвижно стоящего фашиста, а вместо лица в памяти —страшное белое пятно. Бои шли жестокиё, горели деревни меж Истрой и Солнечногорском. Отступая, немцы жгли все, сгоняя людей в колонны, которые собирались то ли гнать перед собой, то ли уничтожать. Ревел скот, лицо обжигало пламя полыхавших изб, с неба падала черными лохмотьями койоть, снег растаял, и была видна бурая прошлогодняя трава. Я не знаю, не помню, как оказались мы в глубокой яме — зернохра­ нилище. Немцев выбили из деревни за Истру, но бои здесь шли еще не­ сколько дней... В бывшем зернохранилище людей набралось много, мы у самой дверки, которая постоянно хлопала —открывалась и закрыва­ лась от взрывных волн. Выходить нельзя: маленький пятачок —террито­ рия ничья —и пронизывается снарядами и пулями с обеих сторон, с на­ шей и немецкой. Очень хочется пить, снег, где было можно, сгребли, высунувшись из ямы и рискуя быть подстреленным, растопили его и дали детям по Глот­ ку. Вода была черная от сажи, скрипело на зубах. Оттолкнув кружку, я выплюнула ее и снова стала просить у мамы пить. Горела голова, от озноба болела кожа, во рту пересохло и драло горло. В километре отсюда, как говорят взрослые, есть колодец. Но там, заслышав скрип ворота, звон ведра,—фашистский снайпер бьет по ко-