Сибирские огни, 1980, № 7

116 ВЛАДИМИР ДВОЕГЛАЗОВ ему не хватило хлеба. Но он умер. Васька запомнил очень хорошо, что у матери нашлись даже на поминки миска квашеной капусты и бутылка водки —соседи съели и выпили в мгновение ока, и Васька потом долго вспоминал эту капусту и бутылку, которую можно было бы выменять на съестное. А мать продержалась еще почти месяц —до того короткого декабрь­ ского дня, когда в их старый дом на Конторской улице пришел незнако­ мый мужчина в белом армейском полушубке. Мужчина, видно, ошибся адресом: он выложил на стол две банки каких-то консервов, булку хле­ ба —не липкого блокадного хлеба, состоящего на три четверти из не­ съедобных примесей, а настоящую ржаную буханку, от одного запаха которой Васька едва не потерял сознания; еще какие-то промасленные свертки —быть может, с салом и маслом. Выложив все это, мужчина ко­ ротко сказал: — Товар. — Что?..—едва слышно спросила мать. — Товар,—повторил мужчина.—Побрякушки от Игнатьича... Да поживее, мне некогда!.. В квартире было полутемно —стекла давно повыметало взрывами, и окна наглухо зафанерили: иначе, будь хоть немного посветлее, мужчи­ на, наверное, догадался бы, что зашел не туда: достаточно было взгля­ нуть на превратившуюся в скелет женщину и старичка-мальчонку, чтобы понять, что разговор о «побрякушках» (золотых изделиях) здесь более чем неуместен. Однако, когда мать слабым голосом попыталась выяснить, о каком Игнатьиче идет речь, мужчина, наконец, понял все. Грубо выругавшись, он принялся неспешно складывать продукты обрат­ но в армейский вещевой мешок—да и куда было ему спешить? Кто мог помешать ему в этом доме: он шел сюда по трупам, оставленным у крыльца, на лестнице, у дверей квартир, а эти двое —женщина и маль­ чонка—станут такими же трупами не сегодня, так завтра. Васька, словно крысенок, следил из угла, где стояла буржуйка, как исчезают в мешке банки и свертки (мужчина укладывал их обстоятель­ но, матерясь, что потерял время), и, когда вот-вот должен был исчезнуть в хлеб, бросился к столу, схватил буханку и впился зубами в холодную горбушку. Мужчина брезгливо протянул руку, вырвал хлеб, а Ваську столь же брезгливо отшвырнул обратно в угол, причем сделал это без всякой ярости и даже без особой ругани: мало ли что взбредет в голову голодному сорванцу, а вот с Игнатьича, давшего ложный адрес, следует спросить по всей строгости... Уложив, наконец, и хлеб, мужчина аккурат­ но завязал тесемки, вскинул мешок на плечо и вышел, даже не притво­ рив дверь. Обезумев от запаха хлеба, от того, что горбушка уже была у него в зубах и он не смог откусить даже крохотного кусочка, Васька кинулся следом; на лестничной площадке он споткнулся «об тетю Зою» —она лежала здесь, завернутая в байковое одеяло, уже неделю, и Васька так и называл ее —«тетя Зоя», будто живую; улица ослепила его светом и снегом, но он разглядел, что мужчина в белом полушубке с вещмешком за спиной ушел недалеко —он и тут не спешил: размеренно и твердо шагал по тропке между сугробами, как давно уже не ходили качающиеся от голода ленинградцы. Бежать за ним сил не было. Васька беспомощно, щурясь от слепя­ щего снега, остановился —и вдруг увидел милиционера. Милиция редко появлялась на Охте; во всяком случае, Васька, кажется, не видел ни одного за всю блокаду, их и вообще мало, наверное, оставалось в горо­ де; но сейчас, когда милиционер был особенно нужен, он вдруг по­ явился.