Сибирские огни, 1980, № 6

КОГДА ПУШКИ РАЗГОВАРИВАЮТ- 173 скинув шинель, ночной гость присел на табурет, я увидев перед собой офицера-краеав- ца, с волной русых волос, глазами васильково-пронзительной синевы. Он был, как мне показалось, одних со мной и Лукониным лет, но, в отличие от нас, старших лейтенан­ тов, носил звание капитана. Был он строен, подтянут, и вся форма на нем — от хромо­ вых сапог до тренчика на снаряжении — сидела как-то особенно аккуратно и даже щеголевато. — Знакомьтесь,— сказал Луконин. Капитан встал и протянул руку: — Сергей Наровчатов... _ , Я уже слышал о нем — и от Луконина, с которым они вместе были в сороковом в снегах Финляндии, а в сорок первом— под Орлом и Брянском, и по стихам, появившим­ ся незадолго до этой встречи в какой-то из центральных газет, кажется в «Литературе и искусстве», случайно попавшей к нам. На шаткий стол, были водружены кружки, консервы, хлеб, в «катюшах» были по­ правлены фитили,— и начался пир, в котором не столько было выпито и съедено, сколько переговорено и перечитано. Читали все или почти все собравшиеся в комнатке, но более всех — Наровчатов. Читал он взволнованно, но четко выговаривая, я бы сказал, отчеканивая каждое слово. Я проходил, скрипя зубами, мимо Сожженных сел, казненных городов, По горестной, по русской, по родимой, Завещанной от дедов и о тф в. Потом они вспоминали с Лукониным о гом, как выбирались осенью сорок пер­ вого из окружения под Орлом, и Наровчатов читал и об этом, снова твердо и возвы­ шенно, как клятву, произнося каждое слово: От черного дня до светлого дня Пусть крестит меня испытаньем огня. Идя через версты глухие, Тобой буду горд, Тобой буду тверд. Матерь моя Россия! А потом были новые стихи, написанные недавно, уже на этой, польской, земле: «Письмо из Млавы»; «Польские стихи». А еще читались стихи «Пропавшие без вести». И вспоминались имена друзей, за­ кинутых войной в неизвестность и погибших на финской и на этой войне: Николай О т­ рада и Арон Копштейн, Михаил Кульчицкий и Николай Майоров. И Георгий Суворов, которого мы с Лукониным не знали, но которого хорошо знал еще по Ленинградскому фронту Наровчатов. Говоря о поэте-сибиряке, он высоко ставил его воинскую доблесть и поэтический дар. Говорили о поколенье учителей: Луконин — об Асееве, Луговском, Антокольском, Наровчатов — о Тихонове, Пастернаке, Сельвинском. И — снова о своем поколенье, по­ коленье поэтов, заявивших о себе на войне. О двух этих поколениях говорили не как о двух разных и обособленных отрядах, но как о двух флангах одного отряда. И еще говорили о поэтическом и солдатском братстве. И Наровчатову, и Лукони­ ну говорить об этом было легко и просто: их братство прошло жестокую , но верную проверку в огне двух войн. Они были равны в своем опыте и порывах и перед своим поколением, и перед своей страной. Да и перед будущей поэтической славой, которая, тогда еще издали, маячила всем одинаково приветно. И относились они друг к другу, как относятся один к другом у родны е братья. Родные больше чем по крови — по судьбе и духу. ' И не случайно, когда наступило утро нового дня и пришло время прощаться, На­ ровчатов, взяв руку Луконина, сказал: — Если бы всевышний, в силу его капризного характера, вдруг предложил мне поменяться с кем-то моей судьбой, я попросил бы у него твою судьбу... _ д я _ не заставил себя ждать с ответом Луконин,— твои погоны... Они, расхохотавшись, обнялись, и Наровчатов уехал.