Сибирские огни, 1980, № 6

160 ЛЕОНИД РЕШЕТНИКОВ — Андрей Малышко,— сказал он просто, подавая мне руку и жестом другой по­ казывая на газик. Я схватил пилотку и вспрыгнул на заднее сиденье. Не помню, но, н^рерное, серд­ це мое стучало учащенно. Так вот он какой, известный украинский поэт Андрей Ма­ лышко! Его стихи «Сурмач» и «Украина моя» я помнил почти наизусть,— ведь они в начале сорок второго года были опубликованы в том Же номере «Знамени», где был помещен и цикл моих стихов под заголовком «Дневник войны». — А я тебя нашел просто,— сразу по-свойски заговорил Малышко.— Спрашиваю у начальника политотдела: есть у вас свои поэты? — Говорит, есть. Кто же, говорю, та­ ки е?— Да вот, говорит, Решетников.— Не Леонид ли? — Он самый... Я и решил позна­ комиться с' соседом по журналу. Если ты, конечно, ничего не имеешь против,— доба­ вил он, весело улыбнувшись. Тем временем газик наш прыгал по ухабам разбитой бомбами и размолотой ты­ сячами гусениц и колес прифронтовой дороги, продвигаясь в тыл. Мы ехали в гости к Малышко, на облюбованный им уцелевший хутор, где он уже провел прошлую ночь, на пути из фронтовой газеты на наш участок фронта. И вот м ы — на этом хуторе. Маленький, почти без надворных построек, дом с огородом и палисадником, в котором чахнут заморенные дорожной пылью два-три куста Табаков да лохматый куст сирени. На огороде — уже отцветшая и наполовину подкопанная картошка и несколько золотоголовых подсолнухов. Чуть вдали — полоска лесной заросли, повидимости, орешника и ольшаника, тоже томящихся под желтой тяжестью пыли. Но самое примечательное — гребля, перегораживающая полузатеряв- шуюся в песке и глине речонку рядом с домом, и выше ее — прудок, поросший ряс­ кой и кувшинками. И даже не прудок, а, как говорят украинцы, ставок. Как только подъехали к хутору, Малышко прямо в машине начал сбрасывать с себя снаряжение и обмундирование, приглашая и меня последовать его примеру. Тут только я понял всю меру благодеяния, содеянного Малышко по отношению ко мне: он не мог сделать для меня, его младшего брата по перу, многого, но вырвать меня хоть на денек из части,— это он был в силах. Так мог поступить только человек, знающий, что такое передний край и служба в строевой части на войне и поэтому знающий цену хотя бы и относительной тишине и безопасности прифронтового тыла. Хотя и тыл-то, признаться, был не такой глубокий — я уж не говорю о том, что в поле нашего зрения нет-нет да появлялись то наши, то немецкие самолеты, но где-то совсем недалеко за нами, невидимая, стояла тяжелая артиллерия и, надсадно ухая, с завидной методичностью посылала вперед снаряд за снарядом, которые с шепелявым воркованием пролетали над нами. И все-таки это был тыл. Тут не было слышно не только трескотни автоматов или пулеметов, но и звонкого тявканья противотанковых пушек, от которого ни днем, ни ночью не был избавлен даже КП бригады, в районе расположения которого, как уже сказано, я находился теперь. Искупавшись, а точнее, помывшись,— у шофера Малышко нашелся кусок мыла,— мы перекусили чем бог послал, то есть тем, что нашлось в вещмешке того же шофера да что' выставила на стол хозяйка дома, пожилая и молчаливая крестьянка. А поставила она чугунок горячей картошки и кринку молока, приложив к ним пучок переросшего лука. У Малышко сверкнули глаза при виде этого яства, и он вытряхнул из вещмешка шофера фляж ку, в которой булькнуло нечто... Малышко сноровисто и честно разлил содержимое по кружкам — хоть по капле, да каждому — и неожиданно торжественно поднялся. — За землю ,— сказал он, сразу посерьезнев,— За русскую и за украинскую зем ­ лю, освобожденную от врага. За нашу советскую землю ... И вытряхнул капли жидкости в рот. Поужинав, мы сели на крылечке. Прудок затягивало туманом. Над леском выплы­ вал месяц. И в смутном, неразгоревшемся свете его неясно и таинственно простира­ лась, уходила вдаль исполосованная огнем и железом земля. Она молчала. Только вдали, подсвеченная нашими или чужими ракетами, бледно вспыхивала кромка неба над горизонтом... Малышко тихо, но внятно проговорил: — Запалали огни за долиною синьою неба...