Сибирские огни, 1980, № 6

КОГДА ПУШКИ РАЗГОВАРИВАЮТ... 157 Потом он читал. Насколько мне помнится, были прочитаны стихи «Детей не ждет тепло родного крова», «Подошла война к Подмосковью», «Вот бомбами разметанная гать». Так как я из стеснения отказался читать свои стихи и даже забился на одну из по­ следних скамеек аудитории, Сурков сам прочитал мое стихотворение «В заснеженной тесной землянке...» С начала мая до глубокой осени этого же 1942 года наша бригада вела изнури­ тельные затяжные бои на ржевском направлении, и я уже не только не чаял увидеть­ ся с Сурковым или с кем бы то ни было из поэтов, но вообще когда-либо выбраться из этих болот, где мы — по всему было видно — засели прочно и надолго. И вдруг — а на военной службе, тем более на фронте, этб «вдруг» бывает не так уж редко — мне приказали вместе с зампотехом бригады сопровождать наши вышед­ шие из строя танки на одно из московских предприятий. Так в августе я снова оказал­ ся в Москве. Сурков в это время был уже прикомандирован к «Красной Звезде». И по­ этому в первый же день, закончив дела на заводе, я поехал в редакцию этой газеты, которая находилась тогда на улице Чехова. Там я узнал, что поэт только что вернулся с Южного фронта и сейчас должен быть у себя, в гостинице «Москва», где он обитал тогда между выездами, поскольку семья его находилась в эвакуации. Помню, как поднимался я по широкой лестнице, помню запылившиеся за войну окна лестничных клеток, заклеенные бумажными полосками, между которыми, сквозь золотистую пыль, било заходящее солнце. Помню, как постучал в дверь номера, ожи­ дая услышать знакомый мне окающий голос. Прошло, однако, какое-то время, а за дверью никто не отзывался. Тоскливо постояв еще несколько минут, я нерешительно повернул к выходу и тут увидел поднимающегося по лестнице Суркова. Он действитель­ но только что вернулся с юга, из донских степей, и, показавшись в редакции, направ­ лялся к себе в гостиничный номер. На лице его, всегда оживленном, лежала тень усталости. Пригласив меня сесть и бросив полевую сумку на стол, а фуражку повесив на крючок, он кое-как умылся: вода в кране больше всхлипывала, чем бежала. Затем мол­ ча, что на него тоже было мало похоже, раскрыл полевую сумку и вынул два бутер­ брода. Один из них он подвинул мне, другой взял сам. Но, помедлив минуту, подо­ шел к тумбочке, стоявшей у кровати, и вынул оттуда бутылку — на дне ее плескалась и вспыхивала темно-чайного цвета жидкость. Поставив один из стаканов передо мной, он открыл пробку. И тут я сказал фразу, о которой потом долго жалел. Все, до слова, в ней было верно, но произносить ее в этот момент, видимо, не следовало. — Я не пью, Алексей Александрович,— сказал я. Он медленно заткнул бутылку, не налив и себе. — Ну, что ж, давай перекусим так. Сурков начал рассказывать о том, что видел на Дону: прорыв немцев на широ­ ком фронте, отступление наших войск, поток беженцев, устремившихся на восток, к Поволжью, пылающие в ночи деревни. Говорил он обо всем этом негромко и даже как бы отстраненно. Но это было спокойствие человека, смертельно уставшего от всего того, что он увидел и пережил. И картины, которые его, видимо, томили, теперь представали перед моим мысленным взором. И, странное дело, у меня, фронтовика, воевавшего с первого дня, уже однаж­ ды раненного и не однажды видевшего все то, о чем он сейчас рассказывал, вдруг начал набухать в горле комок. Надкушенный бутерброд не лез в рот. Меня начинало трясти. И, как тогда, в первый раз, я снова почувствовал на своем плече его руку. — Ничего, Леня, поплачь,— сказал он,— Поможет. Я тоже ревел там с деревен­ скими старухами, глядя на землю, оставляемую нами. Я успокоился, чувствуя на сердце какую-то грустную ясность и злость. Словно то, что долгие дни до этого камнем лежало на сердце, вдруг выплеснулось вместе с про­ ползшей по щеке слезой, и стало легче дышать. Вот когда я вспомнил слова Кожевникова: «Выступает на заводе, баб заставляет реветь!»...^