Сибирские огни, 1980, № 6

КОГДА ПУШКИ РАЗГОВАРИВАЮТ... 155 О том, какой я увидел Москву в эти суровые декабрьские дни, какое неизглади­ мое впечатление произвела на меня встреча с нею — а я до этого в Москве не бывал, — не стану говорить сейчас: это — сюжет для особого рассказа. Скажу лишь, что, обежав с пяток из немногих работавших в те дни в разных кон­ цах Москвы книжных магазинов и две-три букинистические лавки, я отобрал то, что считал необходимым и интересным, и занялся поисками «Красноармейской правды». Д е­ ло 'в том, что еще в августе и сентябре, находясь в Горьком, на госпитальном излече­ нии после ранения под Ельней, я написал около двух десятков стихотворений о войне и теперь горел желанием показать их знающему человеку, лучше всего — поэту. О д­ ним из таких представлялся мне Алексей Сурков, который, как я понял по некоторым номерам «Красноармейской правды», в последнее время сотрудничал как раз в этой газете. Увидеться с Сурковым мне хотелось тем более, что с его стихами я был знаком еще до войны и тогда уже они импонировали мне. Это особенно относилось к его книге, привезенной из Финляндии, многие стихи которой, на мой взгляд, были отмече­ ны,, кроме всего прочего, печатью достоверности, что для меня являлось, да и сейчас является, одним из главнейших признаков истинности литературы. Такие стихи, как «Шелестит за окном молодая листва», «Лица в ожогах мороза бессонницей долгой измяты», «Звенит под лыжами стеклянный наст», «Мандолина вы­ водит тоненько-тоненько», «Тела друзей разметаны во сне», я читал и перечитывал не раз во время дневальств по батарее, которая находилась тогда, перед войной, на Дальнем Востоке. Помнил я и другие его стихи, написанные еще до войны в Финляндии, особенно такие, как Покой и мир не на век нам Историей даны. Еще касаться стременам Ковыльной седины... Великая война, разразившаяся вскоре после появления этих стихов и призвавшая всех нас под ружье, как бы подтвердила прозорливость поэта, еще более укрепив его значимость в моем сознании... И вот я на пороге редакции «Красноармейской правды», разместившейся в по­ мещении «Гудка»: так близко от Москвы находился тогда фронт! Вхожу в небольшую комнатку и, увидев перед собою невысокого чернявого человека в командирской фор­ ме, со шпалой в петлицах, докладываю, кто я и что мне нужно. Старший политрук Ев­ гений Воробьев, журналист и будущий писатель,— а это был именно он, выслушал меня и провел в следующую комнату, чуть больше первой. Там стояли три письмен­ ных стола. За одним из них сидел широкоплечий, темноволосый батальонный комис­ сар, за другим — рыжеватый, с коротко подстриженными усиками, старший политрук. Этот последний что-то живо и весело рассказывал. Батальонный комиссар широко улы­ бался. Третий стол, возле которого на стене висела шинель, был свободен. Мне пред­ ложили присесть на свободный стул и поинтересовались, кто и что я. Пришлось снова докладывать о себе. После этого спрашивавшие представились сами. Батальонный ко­ миссар оказался Вадимом Кожевниковым, старший политрук — Морисом Слободским. __ С ур ко в __ где-то здесь,— сказал Кожевников.— Сейчас должен прийти. Действительно, через несколько минут в комнату вошел человек с подчеркнуто военной выправкой, в котором я без особого труда - поскольку видел его портреты в книжках — узнал Суркова. — Ко /дне? — спросил он и, сев за свободный стол, предложил: — Ну, давайте знакомиться... По одному этому я догадался, что посетители, подобные мне, здесь — не редкие гости. Ему было лет сорок с небольшим, но выглядел он значительно моложе. Загоре­ лое лицо, как мне показалось, отливало бронзой. Каштановые густые волосы, заче­ санные назад, стремились распасться на две стороны, образуя своевольный пробор. Высокую, стройную фигуру плотно облегала ткань командирской формы. На рукаве