Сибирские огни, 1980, № 5
Б У Д Н И П О Д В И Г А 165 специфическим в пределах конкретно очер ченной литературоведческой, критической темы. Интерес этот совершенно злободне вен, ибо дело касается, как мы убедились, всего морально-нравственного комплекса личности. В книгах, фильмах, спектаклях сегодняш него дня о войне нашему современнику уже недостаточно просто увидеть, что ге рой-солдат закрыл собой амбразуру или бросился под танк. Ему необходимо знать, почему он это сделал, что конкретно вла дело им в этот момент. Но гораздо важнее знать — к а к солдат пришел к своему по двигу. Именно это к а к дало толчок са мому современному направлению военно художественной прозы, современному не только в смысле продуктивности и глубины разработки традиционных коллизий, совре менному прежде всего потому, что отвеча ет запросам поколений, никогда не видев ших войны. Задачей военной прозы стано вится не только то, как вели себя герои в решающие моменты своей жизни, но и к а к выработалось это поведение. И— что особенно, пожалуй, ценно — многие совре менные произведения военной прозы пы таются ответить и на такой очень важный вопрос: как надо жить нам, нынешним, что бы быть готовыми к подвигу? Время шло к полудню. Давила духота, не спасали даже открытые почти во всех купе окна. Ветерок, гуляющий по вагону, не при носил желаемой прохлады. Степь, которую за прошедшую ночь и сегодняшних полдня поезд так и не успел пересечь, дышала жарко и безжалостно. Я пробрался по узкому проходу в там бур. Наружная вагонная дверь была рас пахнута настежь, а на площадке раскурива ли самокрутки два старика-годка. Были они как-то неуловимо похожи: оба с землисты ми, одинаково перепаханными морщинами лицами; оба с тяжелыми ладонями, сквозь пергаментную кожу которых просвечивали лиловые жгуты жил. Даже одеты были они словно из одного сундука: оба в старых ар мейских галифе и неопределенного цвета потертых пиджачишках. Сначала было я по думал, что они земляки или даже родствен ники, но оказалось, что познакомились они тут, в вагоне. И сейчас с наслаждением ды мили самосадом, умиротворенно изучая расстилающийся перед глазами пейзаж. —» Сена-то ноне! — восхитился один из них, кивая на степной простор,— Литовка вязнет. — Да, сена...— неспешно-раздумчиво со гласился другой. И от этого просторечного «сена» дохнуло вдруг чем-то до боли знакомым и близ ким, хотя и не деревенский я вовсе и на покосе был раз в жизни, да и то в незапа мятном детстве. Поезд пошел на поворот, огибая речную излуку. Колеса, изнывая от избытка трения, пели тягучим альтом. Старики притушили цигарки, и сразу пахнуло свежей кошени ной с зеленых, еще не успевших обвянуть строчек валков, убегающих в глубь неши рокой поймы, туда, где чуть поодаль по блескивала заросшая осокой ленивая, ны ряющая в бесконечные омутки, речка. Дальше, на том берегу, начинался неохват ный, до самых синеющих на горизонте гор, простор, где виднелись сенокосилки и вся кая другая сеноуборочная техника, а здесь, между речкой и насыпью, где машинам не развернуться, косили вручную, по старинке. Косари, не приостанавливаясь, не отвлека ясь на громыхающий над ними поезд, взма хивали литовками, пластая перед собой зе леную стену. . Картину эту я наблюдаю уже третий день: сначала в Приморье, потом в При амурье, теперь здесь, в Забайкалье. И я знаю, что так, или почти так, будет до са мой Москвы. Будут меняться пейзажи, на звания станций, но всюду я буду свидете лем этого исконно русского занятия — се нокоса. Косят сено—значит, Россия продолжается. ...И, открыв повесть Е. Носова «Усвятские шлемоносцы», я принялся читать: «В лето, как быть тому, Касьян косил с усвятскими мужиками сено. Солнце едва только выстоялось по-над лесом, а Касьян уже успел навихлять плечо щедрой тяже стью. Под переменными дождями в тот год вымахали луга по самую опояску, рад бы поспешить, да коса не давала шагнуть, за хлебывалась травой». Первые страницы повести солнечны и ма жорны. Неспешно, вослед своему герою Касьяну, идет автор, пытливо вглядываясь в усвятских мужиков, в их прочный, устояв шийся быт. Кто же есть Касьян? Заматеревший, во шедший в года и силу тридцатишестилет ний колхозный конюх. А вот он — мир Кась яна: «Займище окаймлял по суходолу, по ма териковому краю сивый от тумана пес, не весть где кончавшийся, за которым, при знаться, Касьян ни разу не был: значилась там другая земля, иная округа со своими жителями и своим начальством, ездить туда было не принято, незачем, да и не с руки. Так что весь, мир, вся Касьянова вселенная, где он обитал и никогда не испытывал тес ноты и скуки, почитай, описывалась гори зонтом с полдюжиной деревень в этом круге». Нежданно-негаданно, как внезапная июль ская гроза, врывается в этот мир, дышащий покоем и потом благодарного крестьянско го труда,— война. И так это дико, противо естественно, непонятно русскому крестьяни ну (вот ведь как лют враг — даже не дал «справиться со жнитвой»), что и верить-то он в свалившуюся беду отказывается. И, на верное, нет в том ничего, предосудительно го, что вовсе не рвутся усвятские мужики на фронт, выжидают, надеясь, что и сейчас будет как в финскую, когда и «воевать-то многим не пришлось». Они не трусы, нет. Но им «не умирать — убивать страшно». Война не их удел, совершенно она им без надобности. Скосить сено, убрать хлеба — вот о чем болит сердце. Но надеждам усвятцев не суждено сбыть ся. Как метастазы тяжкой болеЗни, все
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2